Вадим Волков. Нужен цивилизованный
захват государства

Русский бизнес — уникальный феномен или рядовое явление? Каковы его отношения с преступностью и властью? Боятся ли его на Западе или верят в его потенциал? О прош­лом, настоящем и будущем российского бизнеса рассказывает доктор социологических наук, PhD (Кембриджский университет), проректор по международным делам Европейского университета в Санкт-Петербурге, научный руководитель Ин­ститута проблем правоприменения при ЕУСПб, автор книг «Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ» и «Теория практик» (в соавторстве с О. Хархординым) Вадим Волков.

Как русский бизнес воспринимают на Западе?

Первые два года после распада СССР Западу казалось, что русский бизнес очень быстро станет цивилизованным. Стоит только запустить механизм приватизации и свободного ценообразования — и активы найдут собственников, собственники будут заботиться об активах, которые приносят прибыль, неэффективные предприятия будут обанкрочены, реструктурированы и т.д. Но вскоре этот имидж резко изменился и остается негативным до сих пор. Иностранцы увидели в России другую реальность: бизнес и приватизация построены на обмане, коррупции и крови, мораль отсутствует, за деньги можно купить все, мафия, как писали иностранные журналисты, захватила две трети ­российского бизнеса. Эти впечатления во многом отражали действительность: в каких-то секторах, скажем в алюминиевой промышленности, бизнес строился исключительно на понятиях и силе. Картину дополняли рассказы иностранных предпринимателей, ведущих бизнес в России. Например, был в Москве популярный бар Hungry Duck. Канад­ский бизнесмен, который им владел, принял наши правила игры: он платил крыше — сначала разным группиров­кам, потом силовикам — и при этом зарабатывал огромные деньги. В баре царила атмосфера свобо­ды и раскрепощенности, которая привлекала толпы посетителей, в том числе экспатов. Для многих иностранцев это и было воплощением русского капитализма.

Это исключительно российская особенность?

Это особенность раннего капитализма, типичная для многих стран. Иногда эту стадию называют первоначальным накоплением капитала. Ее характеризует распределительный характер отношений, отсутствие сильных институтов, моральных и законодательных барьеров, слабое государственное регулирование. На молодых рынках господствует социал-дарвинизм, там мало ограничений на выбор методов конкуренции. У бизнеса еще нет истории: нет деловых репутаций, кредитных историй; нет бизнес-династий, юридических и консалтинговых компаний, обладающих объемными базами данных по любым участникам транзакций; нет деловых ассоциаций, гарантирующих, что их члены надежны.

То есть бизнес еще не накопил информацию, необходимую для того, чтобы обмен на рынке был предсказуемым. Уверенность дает только взаимодействие со знакомыми людьми, поэтому на молодых рынках бизнес строят в основном с членами своей социальной сети: например, «ЛогоВАЗ» Березовского — выходцы из академической среды, которые знали друг друга. Об имперсональном бизнесе не может быть и речи, по­скольку необходимо личное знаком­ство. Институты, предоставляющие информацию и гарантии, заменяют бандиты и воры в законе. Все западные страны прошли этот этап очень давно (Америка — в конце XIX века, Англия — в конце XVIII — начале XIX века), а мы бурно, по-русски проходим его начиная с 1990-х годов.

И все же кажется, что у нас бандиты, контролирующие бизнес, появились в 1990-е как бы ниоткуда и мгновенно набрали силу.

Они существовали и раньше, только занимались чем-то другим. В Казани еще в 1980-х годах действовали хорошо структурированные молодежные группировки, совершавшие мелкие кражи и хулиганства. Это был своего рода путь социализации для молодых людей. В СССР были фарцовщики, валютчики — а при них боксеры, которые решали вопросы, урегулировали конфликты, распределяли места на рынке. С распадом государственного социализма люди, входившие в какую-нибудь структуру и пользовавшиеся поэтому взаимным доверием: члены одной этнической диаспоры, спортив­ной секции, бывшие сослуживцы, сокамерники, — стали объединяться в группировки и «искать темы».

Одни занялись вымогательством ­в чистом виде: находили коммерсантов, «прес­совали» их, вымогали деньги на регу­лярной основе, ничего не предоставляя взамен. В крупные города таких группировок приехало очень много: курганские, воркутинские, мурман­ские и т.д. Другие стали разрабатывать более сложные схемы: решение вопросов с таможней, освобождение от налогов, оформление фальшивых АВИЗО, прокручивание бюджетных денег через экспортно-импортные схемы и т.д. А потом некоторые из них стали понимать, что можно заработать больше, войдя в долю к коммерсантам.

Фактически они стали заниматься бизнесом?

Изначально существовало четкое разделение: либо ты пацан, либо ты барыга. Либо ты получаешь деньги только за то, что ничего не боишься, отвечаешь за свои слова, решаешь любые вопросы, либо занимаешься бухгалтерией, ведешь бизнес — и платишь пацанам. А потом, в 1994—1995 годах, многие бандиты начали понимать, что выгодно иметь «своих» бизнесменов: вкладывать в них деньги, заступаться за них как за источник своего дохода. Тогда стали возникать серьезные конфликты, и среда начала меняться. Одни группировки продолжили бегать по стрелкам и вымогать деньги, а другие стали обрастать активами, превратились в бизнес-группы.

Была ли эта трансформация связана со сломом ценностей?

Ценности меняются вслед за сменой интересов и источников дохода. Если вы живете на охранную ренту — у вас рыцарский кодекс: вы не запачкаете руки работой, будете «человеком чести», не станете на равных разговаривать с коммерсантами и т.д. Если вы зарабатываете рыночным способом: что-то вкладываете, что-то продаете, владеете долей бизнеса, — вы уже не готовы к насилию, у вас в этой игре другие ставки. Эта ситуация по-своему отражалась на преступной среде. Один из участников моих интервью приводил такой пример. В бане застрелили двух бригадиров комаровской группировки. Члены группировки собрались, говорят: будем воевать. Это соответст­вует классическим ценно­стям мафии: у тебя завалили двоих — и у них надо завалить двоих, иначе пострадают статус и честь. А лидер комаровских отказался: у него с главой враждебной группировки был совместный бизнес, который пострадал бы в ходе войны. То есть, как только у вас появляется капитал, он начинает вами управлять, и вы уже ведете себя по-другому.

Когда бандиты перешли в бизнес, кто занял их место?

В это время на то, чтобы единолично «решать вопросы», регулировать конфликты и ограничивать вход на рынок, начинает претендовать государство. У бизнеса появляется альтернативный источник информации: ГБ, милиция — и выбор: работать с ментами или с бандитами. Госструктуры начинают выигрывать: у них доступ к ресурсам, выше квалификация, лучше навыки, шире возможности. К тому же, укрепляясь, государство начинает вытеснять бандитов с их поля: сажает, выкупает у них бизнес за бесценок. К 2010 году все авторитеты оказываются либо в тюрьме, либо на кладбище.

Позже вместо бандитов и воров складывается класс операторов законности — это силовики, судьи, сотрудники следствия, оперативники и т.д. Вместе они образовывают то, что я называю межведомственными сетевыми группировками, — горизонтальные сетевые структуры, в которые входят сотрудники разных ведомств: Госнаркоконтроля, МВД, прокуратуры, управления «К», ЧОПов и т.д. Каждый участник такой группировки использует ресурсы своей организации: кто-то проводит технические мероприятия, кто-то возбуждает уголовные дела, кто-то санкционирует проверки. Главная проблема нашего государ­ства в том, что оно не может контро­ли­ровать своих агентов и эти агенты создают параллельные структуры и занимаются настоящим силовым предпринимательством. Эти группировки уже не оперируют понятиями, а используют законы. Поэтому, когда Путин говорит про верховенство закона, они видят в этом политическую поддержку своих действий: ведь они и есть операторы закона.

Каковы отношения властей с бизнесом?

Когда Путин пришел к власти, он выступал за идею общественного договора: закрепление итогов приватизации в обмен на то, что бизнес платит налоги и не занимается политикой. То есть сделка была на самом деле такая: бизнес не мешает концентрации власти в руках правящей группы, а власть поддерживает концентрацию активов в руках бизнесменов, с которыми она договорилась. На мой взгляд, власть поступала рационально: заключив такое соглашение, она могла напрямую совещаться с бизнесменами, «решать вопросы», давать указания, координировать экономическую политику и отношения собственности (позже это назвали «ручным управлением»).

В свете этого договора становится понятен феномен захвата предприятий и передела собственности начала 2000-х: если мы посмотрим, кто быстро разбогател и вошел в список Forbes и кто занимался захватом предприя­тий, мы увидим имена бизнесменов, которые были на встрече с ­Путиным 28 июля 2000 года, — тех, с кем заключили общественный договор. Эти бизнесмены почувствовали себя признанными собственникам активов — и уже существующих, и будущих. Заключение общественного договора прошло на фоне замечательной программы либеральных реформ, которая включала в себя снижение налогов, ликвидацию налоговых привилегий, слом господствовавшей при Ельцине экономики ренты, дебюрократизацию, снижение административных барьеров. Но к 2004 году курс страны резко изменился.

Почему?

Это историческая загадка в отношениях бизнеса и власти. Дело Ходор­ковского стало рубежом — после него или, точнее, через него политика сильно изменилась. Можно говорить, что Ходорковский нарушил договор с государством, — но и власть его нарушила, пересмотрев итоги приватизации и посадив в тюрьму крупнейшего бизнесмена. Дальше последовали ретроспективные налоговые претензии и резкий рост количества уголовных дел по экономическим преступлениям. Одну из причин перемен я вижу в повышении цен на нефть, которое кардинально изменило финансовую ситуацию. У государства появился источник гарантированной ренты и доля (или полное владение) в крупнейших нефтегазовых компаниях. Если правительство сидит на трубе, у него нет стимула проводить структурные, институциональные реформы, создавать хорошую деловую среду с низкими барьерами, наполнять госбюджет за счет роста бизнеса, ­способствуя его развитию и охраняя права собственности. Логику отношений власти и бизнеса можно рассмотреть и через смену идеологий.

Вместо либеральных реформ, заявленных программой Грефа, к 2004 году возникает программа восстановления суверенитета. Поняв, как много мы потеряли с геополитической точки зрения в 1990-е годы, понаблюдав за событиями на Украине и в Грузии, люди в погонах, оказавшиеся у власти, кинулись защищать интересы России. Сурков придумывает понятие «суверенная демократия», и принцип суверенитета оказывается основополагающим для строительства новой политической системы. Но чтобы поддерживать суверенитет, нужна экономическая база — с точки зрения властей, ее могло обеспечить объединение крупнейших системообразующих активов под контролем государства. Частный бизнес уже не может свободно распоряжаться этими активами, не может проводить собственную политику, продавать доли иностранным инвесторам. Либерализм вошел в противоречие с прин­ципом суверенитета, и политическая элита принесла в жертву программу Грефа. В результате преимущества получил не либерально ориентированный бизнес, а носители идеологии суверенитета — люди в погонах. Но их экономическая продуктивность близка к нулю, как и у бандитов.

Может ли что-то измениться в ближайшее время? Каковы перспективы?

Перспективы неблагоприятные. У нас нет правовых институтов, которые обеспечивали бы безопасность собственников при смене правитель­ства — эта безопасность гарантируется лично. Поэтому бизнес-группа, сложившаяся вокруг Путина (по большей части — его личные знакомые), организовала серьезную коалицию, ратующую за его возврат к власти. Но у Путина нет программы вывода страны на новую модель развития — он говорит только о дальнейшем развитии государственного капитализма за счет госинвестиций. Поэтому я считаю, что страна в тупике: сменить правящую коалицию нельзя, потому что это грозит расстройством отношений собственности, а не сменить, если мы хотим выводить Россию на более конкурентоспособную модель экономики, тоже нельзя, потому что у правящей коалиции нет программы развития.

Что должно произойти, чтобы государство гарантировало права собственности?

Нужен цивилизованный захват государства. Власть будет гарантировать права собственности, только если собственники будут иметь политическое представительство. Иначе она не связана никакими обязательствами. Сейчас нашему государству нельзя верить: оно может нарушить свои обещания, перетолковать их, может провести денежную реформу, ввести регулирование, которое подорвет целые отрасли — и при этом не потерять свои позиции. Правящей коалиции можно верить, если ее власть чем-то ограничена — и, нарушив обещания, она эту власть теряет. Либо если она материально зависит, допустим, от налоговых поступлений из всех секторов, а не контролирует главный источник ренты — экспорт природных ресурсов.

Как рождаются буржуазные рыночные режимы? Во-первых, революцион­ным путем: средний класс отрубает голову королю, захватывает госаппа­рат, меняет конституцию, создает пред­ставительные органы и вы­борную систему, при которой бур­жуазия приходит к власти, ­создает законы, которые охраняют права но­вых собственников — ­финансовых, ­промышленных, торговых и т.д.

А старая аристократия вынуждена подвинуться. В ходе классических европей­ских буржуазных революций клиенты охранного предприятия становились его собствен­никами. Это то, что в циничной форме пытался сделать Березовский после 1996 года. Тогда он сказал: мы, крупный капитал, привели к власти Ельцина, проплатили кампанию и теперь можем спокойно назначать на должности своих людей, определять политику и законы. И действительно, под влиянием крупного капитала принимались законы. Но олигархи первого призыва не смогли сделать все системно и правильно, к тому же их подвела война в Чечне, отсутствие поддержки электората и внутренняя вражда. Второй способ — заключение некоего пакта. Но оно возможно только на фоне широкого общественного движения или глубокого экономического кризиса. Эти события вынудят правительство сесть за стол переговоров и подписать хартию, благодаря которой сформируется новый политический механизм и ограничатся полномочия исполнительной власти.

Видите ли вы предпосылки для объединения бизнеса под знаменем некоей партии?

У собственников должна быть партия и политическое представитель­ство. Сильный бизнес обязан ­отстаивать свои права. У нас же бизнес ­слабый. Люди не могут отстоять права собст­венности, не могут объединиться и предпринять организованные социальные или политические дейст­вия. А опыт показывает, что даже небольшого проявления солидарной, ­неконтролируемой государством, идущей от гражданского общества инициативы достаточно, чтобы власть пошла на уступки. Но наши бизнесмены предпочитают договариваться в свою пользу за счет других (давать взятки, заказывать конкурентов) — то есть защищать свои права не коллективно, а индивидуально. Поэтому я бы сказал, что бизнес получает по заслугам. Бюрократия смогла объединиться за счет более высокой корпоративной дисциплины и наследия государст­венности — а бизнесмены не могут, не умеют защищать свою собственность коллективно. Поэтому баланс сил сдвинут в пользу бюрократии.

Возвращаясь к тому, с чего мы начали: можно ли улучшить имидж российского бизнеса за рубежом?

Как действовало правительство Путина? Вспомните «Сахалин-1» и «Сахалин-2», когда выжимали внеш­них инвесторов. Они не простят нам потерю активов — и поэтому они будут делать все, чтобы поддер­живать негативное общественное мнение и негативный образ России и бизнеса. А складывается этот имидж из-за газовых конфликтов, конфликтов вокруг ТНК-BP, Сахалина. Хорошие новости до западной общественности не доходят. Как написала газета «Times»: мы никогда не пустим «Газпром», потому что «Газпром» — это русские танки с заснеженными башнями. Эти ассоциации пока не разрушить. Крупный бизнес у нас связан с государством — а государство воспринимается крайне негативно. Это звучит банально, но, чтобы образ российского бизнеса изменился, должен измениться сам российский бизнес. Пиар-кампании не помогут. Мы должны создать условия, чтобы западные инвесторы получали прибыль ценой развития территорий и отраслей и имели гарантии прав собственности.