Атака симулякров

«Информационное общество», «виртуальное пространство», «глобализация» — эти ставшие привычными термины описывают изменившийся строй жизни. В чем философский смысл произошедшей на наших глазах революции (или революций: технологической, экономической, информационной)?

Сборник эссе французского философа Жана Бодрийяра «Simulacres et Simulations», опубликованный в 1981 году, — одна из тех книг, о которых «все слышали, но никто не читал» (на русском языке она не издавалась, английский перевод тяжел для восприятия, да и оригинал местами темен и противоречив). И тем не менее идеи, метафоры и концепты книги стали частью не только философского, но и общекультурного дискурса. Это, быть может, самое провидческое из всех произведений Бодрийяра: вовсе не будучи футурологом, он предугадал многое из того, о чем заговорили два десятилетия спустя. Проблемы глобализма, сверхпотребления, клонирования, информационного взрыва, терроризма и нашествия виртуальности, которые в 1970-е годы еще мало кто успел заметить, были им не только названы, но и проанализированы. Он писал об угрозе тотальной утраты истины и связи с реальностью.

И разумеется, с его подачи само слово «симулякр», употребляемое философами со времен Платона, вошло в словари многих языков мира. Стало модным называть симулякром то, о чем раньше говорили: фантом, иллюзия, обман.

Однако у Бодрийяра это трактуется несколько сложнее. Свою книгу он начинает с пересказа притчи Борхеса об Империи, где искусство картографии достигло такого совершенства, что Коллегия географов создала карту размером с государство и накрыла ею всю территорию. Затем наступил закат Империи, и новые поколения перестали заботиться о карте, оставив ее разрушаться под безжалостным воздействием солнца и жестоких зим. В пустынях востока кое-где еще сохранились обрывки карты, по которым бродили животные и нищие, а другого следа былого величия в стране не осталось. Метафизическая красота этой притчи, по Бодрийяру, состоит в том, что карта, воплотившая в себе гордость империи, по сути становится ее двойником. По мере того как карта ветшает, обращается в прах и уходит в землю, изображение сливается с оригиналом.

Но современность, замечает философ, заставляет переосмыслить аллегорию. Первична уже не территория Империи, а наоборот, ее карта. Мир все больше, все дальше дрейфует в виртуальное, и мы попадаем в «пустыню реальности». Нарушились связи между действительностью и ее образом, так что нельзя даже говорить об отражении, подражании, копировании или пародии. Перевернулось само направление: изображение стало предшествовать реальности. В этом главная мысль Бодрийяра.

Исторически — пишет он — образ проходит через несколько этапов и на каждом все дальше отрывается от действительности. Первоначально он прямо обозначал некую реальность и ей соответствовал, потом — маскировал и искажал ее, затем — скрывал отсутствие какой бы то ни было реальности и, наконец, — перестал соотноситься с нею вовсе, то есть стал единственным источником и прообразом самого себя (симулякром). И теперь мы оказались в мире симуляции, где произошло тотальное крушение прежней системы соответствий, разрушились причинно-следственные связи.

Разницу между традиционным образом и симуляцией легко понять, уяснив, чем отличается симулянт от ­акте­ра, изображающего больного. Актер всего лишь «показывает» болезнь, а симулянт изменяет действительность — окружающие начинают заботиться о нем, освобождают его от работы или от службы в армии. Вокруг нового образа-симулякра создается особое пространство — гиперреальность. Одновременно происходит разрушение действительности. В современном мире симуляция настолько мощна, что заставляет все реальное перевернуться так, чтобы совпасть с моделями, построенными ею. При этом утраченная действительность воссоздается искусственно, воскрешается во множестве вариаций.

Вот, скажем, Диснейленд — мощный символ американской цивилизации. С одной сторон — это фантастический, несуществующий, выдуманный мир. Однако, считает Бодрийяр, привлекателен он в первую очередь тем, что именно эта выдуманность и воплощает в полной мере американскую мечту. Воплощает больше, чем сама реальность. Снаружи остаются пустые машины, на которых приехали посетители, а внутри кипит жизнь, и публика толпится в очередях. Взрослые наравне с детьми идут сюда, чтобы погрузиться в мир иллюзий, и эта гиперреальность как будто доказывает, что настоящий, «взрослый», серьезный мир остался за пределами Диснейленда. Иллюзия тем самым служит доказательством реальности. Но и это не более чем мираж, поскольку и «настоящий», действительный мир на самом деле заражен инфантильностью, теми же образами и мечтами.

Американские города — всего лишь сценарии и движущиеся картинки, такие же «диснейленды». Симулякры вроде «Зачарованной деревни», «Волшебной горы» или Морского аквариума нужны им не в меньшей мере, чем электростанции или заводы. Значит, и Диснейленд — не искаженный или особый мир, а картинка, призванная скрыть, что за ее пределами ничего другого нет. Круг замкнулся, точнее сомкнулась цепь симулякров, соотношения с реальностью утрачены.

Симуляция приводит к постоянному извращению, переворачиванию смысла. Истину и ложь разделить так же невозможно, как внешнюю и ­внутреннюю поверхность ленты Мёбиуса (один из центральных образов в книге Бодрийяра). Симуляция вторгается во все сферы нашего существования, нарушает весь прежний строй бытия. Власть перестает быть властью, а политика политикой. Власть больше не контролирует общество, не управляет им, именно поэтому ей невозможно противодействовать. «Что-то подсказывает нам, что события, происходящие сейчас в Восточной Европе — никакой не исторический скачок. Слишком легко сошли с лица земли все коммунистические режимы. Они не побеждены — просто во сне до них кто-то дотронулся пальцем, они проснулись и поняли, что на самом деле не существуют. Это как канатоходец в мультфильме, который вдруг видит, что канат закончился, и немедленно падает — и оказывается в другом мире», — пишет Бодрийяр в 1992 году в книге «Иллюзия конца». Но и в западном мире реального управления государством ничуть не больше. Демократия обладает внушительным запасом возможностей автокоррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Чтобы доказать свое существование, власть придумывает разные ритуалы. Самые действенные из них — те, что связаны с ее собственной гибелью: импичмент, перевыборы, кризисы. «Только заметив, что король умер, можно прийти к выводу, что раньше он был».

Любой протест становится таким же симулякром и настолько же нужен власти, насколько и забастовщикам. «Взрыв бомбы: означает ли он выпад левых экстремистов, или провокацию экстремистов правых, или выступление центристов с целью разобщить всех экстремистов и упрочить свою власть, или, наконец, за всем этим кроется полицейский сценарий и ­вызов общественной безопасности? Все это справедливо одновременно, и поиск доказательств, рассмотрение объективных фактов не остановит этой череды интерпретаций. Потому что мы находимся в поле логики симуляции, которая не имеет никакого отношения к логике фактов и порядку причин». Всякая попытка вычленить реальное, истинное, действительное обречена на провал. Нет различий между правыми и левыми партиями, и высказывания их лидеров перетекают друг в друга, образуя собственное пространство смыслов, оторванных от действительности.

В постмодернистском мире история перестает быть историей, то есть мощным мифом, объединяющим народ. Теперь кино подражает истории, утрирует правдоподобие, тем самым создает историческую гиперреальность, не имеющую к истории никакого отношения. Повсюду идет охота на невымышленную реальность. Раньше воспоминания писали, чтобы оценить прошлое, теперь, чтобы убедиться, что оно было.

Война в мире тотальной симуляции перестает быть войной, ведь в ядерную эпоху уже нет воюющих сторон, не может быть завоеваний в том виде, в каком они существовали прежде. Ядерное оружие, которое невозможно использовать по назначению, расползается по миру, не потому что оно кому-то необходимо, а в силу вирулентности симулякров. Реальная угроза живет своей жизнью, а договоренности политиков, отчеты наблюдателей и контролеров — своей. (Это стало особенно очевидным, когда президент Буш начал войну в Ираке по сфабрикованному досье о ядерных разработках Саддама Хусейна).

Экономика и производство перестают быть тем, чем были в золотую пору капитализма. Если в классической политэкономии Адама Смита акцент ставился на производство полезных товаров, то теперь это перестало быть важным для общества и во главе угла оказалось потребление. Никто уже не помнит о потребностях, ведь потребление стало самоцелью. Бесконечное массовое производство призвано воскресить ускользающую реальность мира. Общество принуждают потреблять, соблазняют рекламой. На окраинах городов возникают гипермаркеты — огромные центры потребления, развлечений, досуга. По существу, они заменяют города, заглатывают целые сообщества, подчиняют себе поколения.

Даже промышленное животноводство наводнено симулякрами. Если раньше скот просто разводили, то теперь очеловечивают, наделяют психологией. Создаются более комфортные условия для содержания скота, предназначенного на убой, животных убивают все «гуманнее» — ради предотвращения у них стресса.И все эти уловки служат одной цели: увеличить потребление мяса.

Телевидение завоевывает все большую аудиторию и постепенно стирает границу между актером и зрителем. Теперь уже не ясно, публика ли смотрит телевизор или люди с экрана глядят на публику. Реалити-шоу, собирающие огромную аудиторию, преподносят нам гиперреальность как подлинную действительность и утверждают ее в качестве таковой.

Искусство перестает быть искусством и также пытается доказать свою жизненность декларациями собственной смерти. Символом современного искусства и его социального значения для Бодрийяра выступает Бобур — Центр Помпиду в Париже. Подчеркнуто антиэстетичная архитектура, вывороченное наизнанку здание, с вынесенными на фасад коммуникациями. Кажется ­невероятным, что внутри — произведения искусства. Однако именно антиэстетика (смерть эстетического) служит доказательством жизненности того, что экспонируют зрителям. Это и привлекает толпы посетителей.

Ни роман, ни классическая научная фантастика не могут существовать в мире симуляции. Утратилась связь литературы с действительностью, будь то события, мифы или идеи, и потому одни произведения все чаще отображают другие, отсылают к их сюжетам, цитируют их героев. Научная фантастика была экспансией земной реальности в иные миры. Фантастика кибернетической эпохи земное существование рисует как симулякр, никак с действительностью не соотносимый.

Клонирование, о котором раньше писали только фантасты, не только лишает смысла древний миф о двойнике, но означает гибель личности, индивидуальности, сведение ее к бесконечному количеству копий.

В фильме «Матрица» Нео достает компьютерный диск из книги Жана Бодрийяра «Симулякры и симуляция» и открывает ее на главе «О нигилизме». (Сам философ, кстати, утверждал, что нет ничего общего между идеей «матрицы» и его собственной системой; впрочем, говорят, что он и не смотрел фильма). Но нигилистом Бодрийяр точно был — и этим противостоял, по его собственным словам, доминирующей социальной нейтральности, индифферентности. Отрицание реальности дало ему особую зоркость, помогло распознавать симулякры, открывать их природу и фиксировать воздействие на все сферы жизни.