Мудрость толпы

Рецензия на книгу: Джеймс Шуровьески. Мудрость толпы­: почему вместе мы умнее, чем поодиночке, и как коллективный разум формирует бизнес, экономику, общество и государство. Вильямс, 2007.

СССР проиграл холодную войну потому, что командно-административная система не смогла конкурировать с американской моделью экономики? И да, и нет. На излете брежневской эпохи плановая экономика уперлась в потолок своих возможностей. Управление было чрезмерно централизованным, негибким, гасило инициативу и по­просту не работало. Советская модель и раньше была чудовищно неэффективной, но до поры до времени этого можно было не заметить из-за быстрых темпов индустриализации и послевоенного восстановления экономики. Но 1970‑х прекратился и экстенсивный рост. Дряхлость высшего руководства страны стала символом управленческого бессилия в целом.

Но стоит вспомнить и о том, как вы­­­глядела в 1970‑х альтернативная модель — корпоративная Америка. В компании Ford, например, между гендиректором и начальниками цехов было 15 ступенек подчинения, напоминает в книге «Мудрость толпы» бизнес-журналист Джеймс Шуровьески, обозреватель New Yorker. В GM даже вопросы вроде формы фар новой модели автомобиля рассматривались на 15 совещаниях, и по крайней мере на пяти из них председательствовал сам гендиректор. В ито­ге к началу 1970‑х американ­ские корпорации разбил вполне советский бюрократический паралич. Интересно, что чем иерархичнее и централизованнее они становились, тем большее признание получала идея коллективного принятия решений и важности инициативы снизу — риторика тоже была вполне советской.

«Бесконечные уровни руководства лишили людей желания брать на себя ответственность даже за свою работу. Управляющие считали, что им достаточно завизировать рекомендацию, предложенную кем-то из подчиненных и отправить информацию наверх. Но поскольку сотрудники знали, что в конечном счете за информацию, которую они отправили наверх, будет отвечать босс, они не заботились о том, чтобы все было в порядке…» Исследование, проведенное в 1962 году среди молодых американских менеджеров, показало, что чем выше они продвигаются по карьерной лестнице, тем «менее точно передают (наверх) информацию о повседневных проблемах».

Компании США все больше напоминали какой-нибудь главк в стране победившего социализма. Вопрос лишь в том, почему американские корпорации перестроились и усвоили новые модели организации, а советская модель развалилась.

Книга Шуровьески открывается ис­торическим анекдотом. Британский ученый-статистик Фрэнсис Гальтон всю жизнь доказывал, что общест­во нормально функционирует лишь благодаря интеллектуальной элите, способной компенсировать «тупость и невежество» толпы. В 1906 году 85‑летний мэтр заехал на провинциальную сельскохозяйственную ярмарку. Гальтона заинтересовала одна затея организаторов: в ней он надеялся получить новое подтверждение своей теории. Это была лотерея, участникам которой предлагалось на глазок определить вес призового быка. Жульничество и использование «инсайдерской информации» исключалось: угадать требовалось вес не живого быка, а его освежеванной туши. Удачу захотели испытать почти 800 человек. После подведения итогов Гальтон попросил организаторов отдать ему заполненные билеты: он хотел удо­стовериться, что народ не способен оценить что-либо здраво. Ученый рассчитал среднее значение, ­своего рода глас толпы и, к своему удив­лению понял, что народ почти угадал: усредненный прогноз толпы — 1197 фунтов, правильный ответ — 1198. Эта история иллюстрирует главный тезис Шуровьески: представление о том, что «масса» не умеет принимать разумные ­решения, не подтверждается фактами. Примеры из военной истории и науки, техники и политики, поведенческой экономики и социальной психологии убедительно показывают, что коллективное решение многих людей точнее­ индивидуального мнения экспертов. С точки зрения здравого смысла и статистики это объясняется просто: любая взвешенная оценка состоит из двух компонентов: информации и ошибки (погрешности). В большой группе разброс мнений подчиняется закону нормального распределения: ошибаются многие, но по-разному. Тем самым ошибки взаимно уничтожаются, а вот информация остается.

В реальности, однако, чтобы «коллективный разум» работал, должны соблюдаться некие условия, касающиеся и состава группы, и динамики обсуждения, и механизмов консолидации индивидуальных ре­шений в общее итоговое.

Во-первых, коллектив должен ­быть разнородным, потому что группам слишком похожих людей трудно ус­ваивать новую неординарную информацию». Он не должен состоять из одних профанов: решению «толпы» можно доверять, только если ее участники обладают информацией по обсуждаемому вопросу. Тогда их общий ответ, скорее всего, будет точнее, чем ответ одного человека, даже самого сведущего эксперта. С экспертами вообще надо быть осторожнее, учит Шуровьески. Обычно мы думаем, что на любой вопрос у профессионалов — врачей, экономистов или психологов — есть один правильный ответ; но зная, что один человек может ошибиться, предпочитаем опросить двух, трех и т.д. Однако исследования показывают, что согласованность суждений, скажем врачей-патологоанатомов, составляет всего 50%, то есть в среднем любые два эксперта в половине случаев приходят к разным заключениям. Поэтому вполне возможно, что «правильного» ответа на наш вопрос у профессионалов просто нет.

Во-вторых, разнородность коллектива необходимо сохранить. Люди склонны к «групповому мышлению»: они пасуют перед авторитетом или перед большинством — отстаивание позиции, противоречащей мне­нию коллектива, создает психологический­ дискомфорт. Часто такая линия поведения оправданна — в незнакомом, а то и опасном месте мы начинаем вести себя «как все» просто из чувства самосохранения, ведь если окружающие поступают тем или иным образом, они наверняка в курсе неизвестных нам «правил игры». Но для коллективных решений конформизм губителен. Вам не нужен консенсусный ответ и тем более не нужен ответ, полученный большин­ством голосов. Вам нужна вся палитра индивиду­ально принятых решений.

В-третьих, важно, чтобы окончательное решение не было «решением центра». Когда в 1968 году в Атлантике пропала американская подлодка «Скорпион», никто не знал ее координаты — знали лишь, откуда она в последний раз выходила на связь. Было высказано несколько версий случившегося. И тогда мор­с­кой офицер Джон Крейвен обратился к «коллективному разуму»: он предложил экспертам в различных областях делать ставки на вероятность той или иной версии, на скорость лодки в момент падения, на траекторию ее падения и т.д. Агрегировав ставки экс­пертов по формуле Байеса, он очень точно указал место гибели «Скорпиона» — субмарину нашли в 200 метрах от указанных Крейвеном координат. Очевидно, формула, учитывающая все сценарии, была не менее важна, чем ответы экспертов. Обратный пример — гибель американского космического челнока «Колумбия» в 2003 году: тогда процесс принятия решений был выстроен так, что экспертов, предупреждавших об опасности, просто не услышали.

По словам Шуравьески, «когда группа независимых друг от друга людей пытается решить проблему, не обладая механизмом агрегирования всех вариантов, лучшее, на что они могут надеяться, — это решение, найденное самым умным человеком в группе, и нет гарантии, что оно будет самым эффективным».

Идеальный механизм учета всех мнений — рынок, где каждый при­ни­мает индивидуальное решение, руководствуясь лишь собственными познаниями и материальным интере­сом, а установившийся баланс спроса­ и предложения отражает искомое «коллективное мнение». Автор приводит удивительный пример: когда в 1986 году взорвался американский космический корабль «Челленджер», фондовый рынок среагировал моментально: рухнули акции четырех компаний — производителей его основных компонентов. Акции трех из них к концу дня стали понемногу отыгрывать — продолжилось лишь падение курса акций Morton Thiokol, поставщика твердо­топливного ракетного ускорителя. Позже установили, что неполадки в ускорителе и привели к катастрофе. Знать об этом в момент аварии никто не мог — получается, биржа «угадала» ее причину. Но рынки бывают не только в бизнесе: Университет Айовы учредил рынок политических фьючерсов (по сути, тотализатор, где делают ставки на вероятность того или иного исхода события). Из года в год университет точнее любого соцопроса предсказывает результаты выборов любого уровня. Несколько лет назад Пентагон попытался запустить рынок фьючерсов, чтобы все желающие могли делать ставки на политические события за рубежом, в основном на Ближ­нем Востоке. Результаты коллективного прогнозирования предполагалось ис­пользовать для корректировки государственной политики. Проверить работоспособность идеи не удалось — конгрессмены зарубили проект, сочтя, что делать ставки на теракты или покушения аморально.

Шуровьески мастерски синтезирует многочисленные исследования и теории вроде модели динамики группового поведения или функционирования рынков. Применимы ли они к политической жизни? Гово­­ря проще, эффективна ли демократия как способ выработки государ­ственной политики? В России никогда не верили в способность народа управлять не то что государством, но и своей жизнью. Еще современники Екатерины II рассуждали о том, что крепостное право — это, конечно, зло, но отменять его рано: получив свобо­ду­, мужики запьют или взбунтуются. Скептическое отношение к народной мудрости сохраняется и сегодня: едва ли хотя бы один представитель россий­ской­ элиты всерьез считает, что жизненно важные для страны вопросы можно отдать на суд рядовых граждан. По данным нового исследования ЦЭФИР: 50% рос­си­ян считают, что государство должно обеспечивать граждан работой; даже среди самых молодых (моложе 24 лет) подобной точки зрения придерживается каждый третий. Более половины россиян полагают, что ранее приватизированные активы нужно национализировать. И 72% самых молодых (от 13 до 24 лет) граждан заявляют, что цены на продукты питания должно устанавливать государство. В более старших возрастных группах так считают девять из десяти опрошенных. Действительно ли мы хотим, чтобы эти люди определяли бюджетную по­литику и судьбу Стабфонда? Россияне, возможно, заблуждаются. Но ведь если говорить об экономике, то решения каждого отдельно взятого инвестора никогда не бывает полностью рациональными. Исследование Паоло Сапиенцы, Луиджи Зингалеса и Луиджи Гизо показывает, что в бизнесе выбор определяется в том числе и культурой предков. Даже в аме­риканской глубинке экономические решения человека (стать предпринимателем или продать бизнес, инвестировать или тратить) зависят от его этнической или конфессиональной принадлежности. Например, Южный Иллинойс был заселен выходцами из Германии и из штатов Новой Англии еще в середине XIX века, но различия в экономическом поведении потомков обеих групп сохраняются до сих пор. Нередки на рынке и массовые ­заблуждения, в итоге мыльные пузыри быстро лопаются и торжествуют неумолимые экономические законы. К сожалению, в политике массовое заблуждение может привести не только к разорению неудачливых инвесторов, но и к гораздо более серьезным по­следствиям. Шуровьески, однако, считает, что альтернативы народовластию нет и надежда на «просвещенную бюрократию» иллюзорна. «Довериться изолированной, неизбираемой элите, позволить ей принимать решения — это неумная стратегия, ведь мы знаем о динамике малых групп, шаблонном мышлении и отсутствии разнородности», — пишет он. Чем больше власти у одного человека в сложной ситуации, тем выше вероятность ошибки.

Главное преимущество открытых децентрализованных систем — коллективного разума и народовластия — не в том, что они позволяют точно угадать вес быка или место гибели подлодки, а в том, что они более гибкие. На примере американской промышленности 1970‑х годов видно, что наличие механизма противовесов (рынка и демократии) само по себе не гарантировало оптимальных экономических решений и не помешало Ford и GM превратиться в дряхлых динозавров. Настоящей альтернативой советской плановой экономике тогда стали не они, а японская Toyota Motors с ее методами управления и организации производства. В известном смысле СССР проиграл холодную войну именно ей. Разница между СССР и США состояла в том, что американская система смогла быстро перенять новые модели и адаптироваться. И рецептов здесь нет: ученые пока так и не могут сказать, почему в одних странах есть гражданское общество и демократия, а в других нет; их объяснения сводятся к одному: «Так исторически сложилось». «Создать децентрализованную систему не так уж просто, — констатирует Шуровьески, — но еще труднее ее поддерживать».