Владимир Мартынов: «Век технологий — это
импотентское время»

Владимир Мартынов — композитор, музыкант, философ, эссеист — известен многим как автор музыки к мультфильмам, спектаклям и кинокартинам, среди которых «Холодное лето пятьдесят третьего», «Русский бунт», «Остров». Пройдя долгий композиторский и исполнительский путь, Мартынов в своих философских работах заявляет: время композиторов ушло в прошлое — и продолжает писать музыку.

HBR — Россия: Что для вас музыка? Это способ размышления, осмысления действительности, познания мира?

Мартынов: Я получил музыкальное образование, и музыка для меня — основная профессиональная деятельность. Но мы живем в такое время, когда нельзя посвящать себя одной профессии. Наступил период бурных перемен, и старый мир рушится на глазах. От профессий, которые казались незыблемыми и стабильными в 1970—1980-е годы, остались рожки да ножки. Весь гуманитарный комплекс уходит за горизонт. Предсказать, что будет дальше, очень трудно. Единственное, что можно прогнозировать: нынешний мир тоже продержится недолго, и профессии, которые сейчас считаются престижными, вряд ли останутся таковыми через десять лет. Поэтому я пытаюсь везде раскинуть свои сети: где-то что-то да попадется.

Музыка сейчас для меня не приоритетна — меня больше интересуют фундаментальные изменения, происходящие с человеком. Так что это лишь один из способов вхождения в контакт с реальностью, рассмотрения мира.

Почему вы считаете, что гуманитарный комплекс уходит за горизонт?

Мы живем в век технологий. В гуманитарном смысле это импотентское время. Нет больших идей, нет больших методик. Сейчас не может быть Моцарта, Ньютона, Эйнштейна. Кончилось время ученых, наступила эпоха технологов — того же Стива Джобса. Это не мое время. Я говорю об этом безо всякой горечи — просто нужно отбросить иллюзии и понять это.

Дело не только в технологиях, но и в массовой культуре. Можно делать что-то эксклюзивно рукотворное, скажем открывать изысканные ресторанчики, варить особый кофе, но все равно везде будет вонять картошкой из Макдоналдса, потому что Макдоналдс — повсюду. Конечно, можно спасаться в каких-то нишах, но ход истории это не изменит.

Как торжество технологий, с вашей точки зрения, влияет на человека?

Человеческое сознание формируется не само по себе, а в результате неких исторических событий, революций — неолитической, индустриальной, постиндустриальной, цифровой. Каждая революция поначалу портит человека: фундаментальные прогрессивные скачки чреваты не менее фундаментальным откатом, антропологическим ухудшением. Допустим, в результате неолитической революции, когда человек перешел от охоты и собирательства к сельскому хозяйству, ухудшилось его физическое состояние: у него испортились зубы, он стал менее крепким. Это временный провал — потом все, как правило, наверстывается. Нынешняя цифровая революция приводит к тому, что интеллектуальные способности людей падают. Многие задачи передаются науке и технологиям, и человеку не приходится напрягать мозги.

Но вы говорите, что потом должно наступить улучшение.

На это нужно время, и я не знаю, есть ли оно у нас. Кроме того, надо задаться вопросом: если восстановление происходит за счет технологий, развития медицины и т. д., можно ли это назвать улучшением? Если пятиклассник, как кто-то предположил, приняв допинг, будет сильнее «бездопингового» спортсмена, — правильно ли это?

Как изменился подход к музыке и ее восприятие в цифровую эпоху?

Работу композиторов, творческих людей теперь относят к сфере услуг. Музыка стала развлечением. Посмотрите, как и где она сейчас звучит: в лифте, в отеле, в супермаркете, в туалете. Великие творения: «Тристан и Изольда», «Девятая симфония» Бетховена и т. д. — превратились в продукт потребления. Интересно, что на это сказали бы Пифагор или Веберн! Сейчас на Западе одни из самых богатых людей, среди тех, кто занимается музыкой, — композиторы, которые пишут для рекламы. Их успех, я считаю, очень показателен.

В своей книге «Конец времени композиторов» вы утверждаете, что эпоха композиторов вообще ушла в прошлое. Это тоже связано с торжеством технологий?

Это одна из основных причин. Расцвет времени композиторов связан с Гутенбергом, с авторитетом печатного текста. Конец — с появлением микрофона и распространением звукозаписи. Раньше композитор был светочем: если он не напишет музыку, нечего будет играть, слушать и критиковать. Он был единственным игроком на поле. И тут появляется микрофон, к которому может подойти человек, не знающий даже, что такое нотная грамота. И он становится важнее композитора. Академический композитор не может, например, сам по себе получить премию «Грэмми» — только, если его произведение сыграет крутой исполнитель. Сегодня некомпозиторской музыки гораздо больше, чем композиторской: весь джаз, рок, нойз, эмбиент. Музыка теперь рождается на коллективном уровне.

Я бы сказал, мы наблюдаем конец авторства в целом. Чтобы быть автором, нужна вера в смыслообразующую мощь структуры, текста. Раньше единственной смыслообразующей субстанцией был текст — неважно, музыкальный, литературный или изобразительный. В 1970-е годы концептуализм выяснил, что важен не текст, а контекст. А текст зависит от того, куда его помещают. Возникает свобода манипуляции, в которой автор растворяется. Любой может взять его произведение и поместить в другое место. Как с диджеем: у него нет своего материала, он работает с чужими пластинками — комбинирует их, и получается нечто новое. Авторов в прежнем смысле уже нет.

Когда вы писали музыку для фильмов, мультфильмов, спектаклей, чувствовали ли вы, что ограничены рамками этих произведений, — как переводчик ограничен рамками оригинала?

Это не рамки, это нечто другое. Это прикладная музыка. Да, я не хозяин-барин, там есть режиссер — он ставит передо мной задачу, которую я должен выполнить. Можно даже сказать, что это некий вид проституции: я как гейша или гетера должен удовлетворить своего клиента. Это интересно, и это тоже большое искусство.

Кроме того, в советское время это был, возможно, единственный способ заработка. Все андерграундные люди, нонконформисты: Альфред Шнитке, София Губайдулина и другие — писали для кино. А художники, например Илья Кабаков, Эрик Булатов, Виктор Пивоваров, иллюстрировали детские книги.

Не было ощущения, что вы делаете это только ради денег?

Ни в коем случае. Мы старались брать такие фильмы, чтобы нам не было стыдно, в которых не было бы партийной идеологии. Некоторые композиторы даже наиболее полно высказались в кино — например, Эдуард Артемьев, который работал с Тарковским: в «Сталкере», в «Солярисе» у него были потрясающие вещи. Это мировая практика: без Нино Рота не случилось бы великого финала фильма «Восемь с половиной» Федерико Феллини. Киномузыка может быть по-настоящему гениальной: вспомните Эннио Морриконе!

Критики считают, что ваша музыка (написанная не на заказ) не рассчитана на обычных слушателей: настолько она необычна. Вы согласны с этим?

Скорее нет. У меня есть шлягеры, которые звучат изо всех щелей, а есть музыка, которую, как выясняется, слушают определенные люди: почему-то биологи, математики. Я бы сказал, что элитарность моей музыки в том, что она — не для музыкантов. Музыканты меня терпеть не могут, особенно российские композиторы. И я отвечаю им взаимностью. Где я себя чувствую совершенно чужим, так это в музыкальной, композиторской среде. Это застойное сообщество, застрявшее где-то в прошлом, — за некоторым исключением, конечно. Эти люди очень серьезно относятся к своему творчеству.

Вы знаете, что вас слушают представители точных наук. Апеллируете ли вы к ним, когда пишете музыку, думаете ли о своих слушателях?

К сожалению, нет, и это, наверное, моя ошибка. Я бы даже сказал, это поколенческая ошибка. Сейчас нельзя не думать о своем адресате — это провальная стратегия.

Когда пишешь музыку, самый счастливый момент — появление идеи. Это как вспышка. С этим сладостным мигом не сравнятся никакие успехи, аплодисменты, гонорары. В процессе работы эту вспышку очень хочется сохранить, однако любое законченное произведение — лишь ее ухудшенная версия. И все равно готовая вещь ценна, потому что в ней есть этот отсвет. И чем он ярче, тем удачнее произведение. Но об этом знаю только я. А вот во время концертов мне нужно чувствовать аудиторию, ведь тут начинается процесс энергообмена.

Сложно ли вам найти исполнителей для своей музыки?

Очень. Современные композиторы стремятся иметь собственные ансамбли. Нельзя написать музыку и отдать ее посторонним. Мне повезло, у меня есть свой ансамбль: я пишу такие вещи, которые мало кто может исполнить.

Почему? Дело в технике или в людях?

С техникой как раз все хорошо. Нет понимания, нет мозгов, нет времени: музыкой, которую я делаю, надо заниматься постоянно, а не эпизодически. Наши современные исполнители — как скакуны, они хотят участвовать во всем. Но нельзя быть мастером на все руки. Мне кажется, это российская специфика — на Западе ситуация гораздо лучше.