Павел Лунгин: «Если человек кажется себе уродом, кино может показать ему, что таких, как
он, много»

Свой первый фильм «Такси-блюз» сценарист и режиссер Павел Лунгин снял в 40 лет — и получил приз Каннского кинофестиваля за лучшую режиссерскую работу. С тех пор он создал еще десяток фильмов, несколько сериалов и стал лауреатом ряда престижных премий. Убежденный в том, что нет ничего ужаснее скучного кино, Лунгин стремится к тому, чтобы его картины волновали зрителей. Его новый фильм «Пиковая дама» — современная интерпретация оперы Чайковского и повести Пушкина — выходит в прокат этой осенью. «HBR — Россия» поговорил с Лунгиным о современном состоянии кино, пользе от сериалов и отличиях между Западом и Россией.

Как за последнее время изменился мировой кинематограф?

По-моему, мы наблюдаем кризис мирового кино: сейчас абсолютно не понятно, про что и как снимать. Это широкомасштабное явление: кино перестало быть искусством. В сознании людей оно ассоциируется с бизнесом, промышленным производством, способом времяпрепровождения. Можно пойти в супермаркет, купить пачку сосисок, съесть и забыть про них. Точно так же можно пойти в «супермаркет» кино и купить там два часа времяпрепровождения — желательно веселого или пугающего — не думать о том, кто сделал фильм и зачем. Сегодня кино уже не анализирует жизнь — и это большая проблема. Анализ жизни перешел в сериалы, а кино, сделав огромную петлю, вернулось к истокам. Когда в XIX веке зрители увидели один из первых игровых фильмов — «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота» братьев Люмьер, они повскакивали с мест и испугались. Сейчас, когда показывают, скажем, падение метеорита, все опять вскакивают с мест и пугаются. В последнее время в культуре проходят сильные мутации, вызванные появлением новых технологий. И кино из-за них многое потеряло — в том числе уважение. Благодаря интернету любой может оценивать фильм, брать из него какие угодно кусочки. Теперь не надо ходить в зал — а ведь это очень важный элемент кино: ты входишь в зал, гаснет свет, все смотрят на экран — образуется некоторая общность. Сейчас фильм можно смотреть ночью на маленьком экране компьютера, в плохом качестве и потом, посмотрев половину, сказать: «Дерьмо!» — и забыть.

А что вы скажете про фестивальное кино?

Оно ушло в некую резервацию, на свою территорию, где действуют свои законы и куда чужие не ходят. Люди там снимают кино, сами его смотрят, сами ездят на какие-то фестивали — то есть это стало внутренним делом. Я помню время, когда фестивали были необыкновенно важны и названия фильмов-победителей были у всех на устах. А сейчас вы помните, кто победил в Берлине, в Венеции, даже в Каннах? Раньше режиссеры были властителями дум, они заставляли зрителей размышлять. Вспомните Антониони, Бергмана, Висконти, Феллини — они формировали общественное мнение, взгляды людей. Сейчас, мне кажется, этот феномен угас. Наверное, последний режиссер, делавший фильмы, которые волновали, будоражили зрителей, — Ларс фон Триер.

В России с кино, очевидно, происходит то же самое.

В России все всегда умножено на сто. Тут, как под увеличительным стеклом, видны все проблемы, которые можно наблюдать в мире. Если вы хотите понять, что происходит в мире, посмотрите на то, что творится в России, — в том числе в кино.

Чем вас заинтересовала «Пиковая дама»? Почему вы сняли фильм по этому произведению?

Тема показалась мне современной. Во-первых, я очень люблю эту оперу, в ней совершенно потрясающая психоделическая музыка, а во-вторых, мне представляется, что желание немедленно, прямо сейчас выиграть у жизни в карты характерно для нынешних молодых людей.

Вы говорите, что сегодняшнее кино не заставляет думать. А может, людям это и не нужно: они и сами не хотят думать?

Так оно и есть! Это змея, кусающая себя за хвост. Такая ситуация губит кино, потому что оно всегда отвечает ожиданиям зрителей.

А вы, снимая фильмы, ориентируетесь на зрителя или все-таки на свои преставления о том, каким должно быть кино?

Кино — это всегда компромисс. Для меня нет ничего ужаснее скучного фильма. У меня были фильмы лучше, были хуже, но никогда не было скучных. Наверное, то, чем я занимаюсь, называется арт-мейнстрим. Я пытаюсь говорить от себя и так, как я хочу, а не так, как надо. При этом для меня важно, чтобы мои фильмы волновали зрителя, я пытаюсь находить форму и темы, которые касались бы людей. Не знаю, удается ли это мне.

Каковы для вас критерии хорошего кино?

Я люблю живые фильмы, которые обретают самостоятельность, живут собственной жизнью вне зависимости от автора, развиваются неожиданно, по своим законам. Которые предлагают какую-то концепцию, мысль, идею. Ну и, конечно, для меня хороший фильм — тот, который подбирается к тайнам человеческого существования, к сокровенности человеческой жизни, потому что человек — самая большая загадка мироздания. Мне кажется, к гуманистической теме нужно возвращаться снова и снова, особенно в нашем все более механистичном мире.

Может ли искусство, в частности кино, повлиять на человека, изменить его?

Изменить — вряд ли. Но помочь что-то прояснить, осознать себя, не чувствовать себя одиноким, потерянным в этом мире — бесспорно, может. Если человек кажется себе уродом, никому не нужным, забытым, непохожим на других, странным, кино может показать ему, что таких людей, как он, много. В этом вообще, по-моему, главная функция кино. И еще оно может менять общество.

Каким образом?

Влияя на настроения в обществе. В 1960—1970-е годы, например, снимали много фильмов о расизме — так, что люди понимали: стыдно быть расистом. Потом была огромная волна фильмов про коррупцию и жестокость полицейских. Она тоже произвела какие-то сдвиги в обществе. Затем — серия фильмов про СПИД, показывавших, что люди должны протягивать руку больным СПИДом. Была большая серия про эмансипацию женщин… То есть, с одной стороны, кино выражало какие-то движения общества, а с другой — учило его, что стыдно быть, грубо говоря, плохим.

Поднимает ли кинематограф такие темы сегодня?

Я не чувствую этого. Кино сегодня, как я уже сказал, — все-таки развлечение. Но всегда есть старые фильмы, которые говорят о чем-то важном.

Вы упомянули, что сейчас идет сдвиг в сторону сериалов. Почему это происходит?

Сериал сохранил в себе романную форму. Он позволяет подробно все анализировать, исследовать психологию — хотя бы потому, что он длинный, как роман. В нем можно показывать эволюцию персонажей, процесс принятия решений, последствия этих решений. В темпе современного фильма это практически невозможно. Сериал может реагировать на проблемы, на жизненные ситуации, рассказывать о том, что делать, если тебя предали, если тебя выгнали с работы, если твой сын гей. Это простые темы, но они — плоть, суть человеческой жизни, и они находят выражение в сериалах.

Вы сняли сериал «Родина» по американо-израильскому образцу. В чем вы видите смысл адаптации иностранных фильмов?

Тема «Родины» показалась мне очень актуальной — это тема многозначности патриотизма. Что такое «быть патриотом»? Можно ли любить родину и при этом желать что-то в ней изменить, исправить, взорвать? Этот фильм говорит о важных вещах: о безумии и нормальности, о раздвоенности личности и, главное, о том, с чем, с каким чувством человек выходит из войны. Мне кажется, к этому блоку вопросов в наших сериалах даже не прикасались, поэтому я это сделал.

Вы долго жили во Франции, но никогда там не снимали. Почему?

Я снимал на французские деньги, но всегда в России. Я тогда был молодым режиссером, и мне казалось, что я еще очень мало понимаю про Францию, про французов. Я не считывал их внутренних кодов, не видел каких-то секретных отношений — зато мог посмотреть на любого русского человека и написать о нем новеллу. Во Франции у меня не было этого чувства. Теперь я думаю, может, это было и глупо, может, надо было снять там кино, как мне много раз предлагали. Сейчас, мне кажется, я стал наконец профессионалом и могу снимать где угодно.

В последнее время наши фильмы почти не идут на Западе. Чем наше кино могло бы заинтересовать иностранного зрителя и выйти в западный прокат?

Мне кажется, не надо делать кино для того, чтобы оно шло на Западе. Нужно просто снимать хорошие фильмы. А вообще, действительно, наши культурные понятия, направления сейчас разошлись. Россия уже не очень интересна Западу как источник искусства. Но я верю, что по закону «инь-ян» все меняется и этот период окончится.