«Градозащитник должен понимать, что он вышел не на бои?, а на вои?ну, что какие-то сражения
будут проиграны»

В 2008 году писатель, журналист, москвовед Рустам Рахматуллин получил третью премию и приз читательских симпатий Национальной литературной премии «Большая книга» за сборник эссе «Две Москвы, или Метафизика столицы». Год спустя он стал одним из основателей общественного движения «Архнадзор», которое с тех пор активно борется за сохранение исторических памятников Москвы.

renchen.ru: Когда и почему вы заинтересовались изучением Москвы?

Рахматуллин: В восьмом классе начал «выходить в город» — так жители спальных районов до сих пор называют выезд в центр. Тогда же стал читать краеведческую литературу — это был 1980 год, как раз вышла энциклопедия «Москва». Так оно потихоньку и пошло.

Получив образование на факультете журналистики МГУ, вы сразу поняли, что темой вашего художественного творчества станет москвоведение?

Да, но писать очередной путеводитель или книгу прогулок по Москве совершенно не хотелось. Поэтому первые лет десять просто копил знания, не понимая толком, как их приложить. В 1992 году осознал, что писать нужно в жанре эссе, поскольку он дает возможность исследования посредством текста. Эссе — это творящий комментарий. Комментарий, который уходит за свои границы в область творчества. Тогда же окончательно очертился предмет, или, скорее, ракурс моего исследования — метафизика Москвы. Это изучение невидимого города — того, что над физикой, — и проявления невидимого в видимом.

Для многих город — это архитектура. Что видите в нем вы как краевед?

Краеведение, как и всякое страноведение, — междисциплинарное занятие. Междисциплинарность, если это комплексность, а не псевдонаучная вседозволенность, очень полезна. Краевед, разумеется, изучает саму геооснову, топографию или — шире — географию места. Он изучает историю города, которая не всегда сохраняет свои видимые памятники. Он изучает артефакты, среди которых архитектура занимает первое место. Он изучает литературную, кинематографическую «оглашенность» города, его представленность в живописи и в других видах искусства. Все это вместе и есть предмет исследований краеведа.

Архитектура, конечно, — самая видимая часть города. Тем интереснее находить невидимые связи между видимыми элементами.

Верно ли считать, что человек, не замечающий этих связей, не понимает города?

Думаю, что не до конца. Даже человек, утверждающий, что знает свой город, делает очень смелое заявление. А тот, кто говорит: «Я понимаю свой город», — тем более. Даже исследователи города зачастую не ставят перед собой задачу понимания; только узнавания. И даже если ставят, метафизика может им не открыться — это же происходит не по щучьему велению, не по нашему хотению.

Может показаться, что эссеистика и градозащитная деятельность, которой вы занимаетесь, — две разные вещи. Как вы объясняете связь между ними?

Действительно, эффективная градозащита — точная инструментальная работа с бюрократией, с информацией и т. д.; градозащитник — практичный человек. Однако для меня связь между двумя этими занятиями очевидна. Если исходить из того, что человек в городе — не творец, а сотворец, если через человеческое творчество проступает Замысел о городе, то, на мой взгляд, это и есть важнейший аргумент в защиту города и его неприкосновенности.

Представители такой творческой профессии, как архитектура, должны были бы отдавать себе в этом отчет. Но история показывает, что архитекторы делятся на два разряда. Одни мнят себя совершенно свободным людьми, которые реализуют свою самость в городе, другие считают себя проводниками, посредниками, записывающими, как говорят поэты и композиторы, некий диктант. Разница между произведениями этих творцов очевидна. Поэтому градозащита для меня — это, прежде всего, защита творения.

Как действуют архитекторы обоих типов?

Те, кто считает себя проводником чего-то высшего, подобны средневековым мастерам, которые даже не всегда оставляли нам свое имя. Сейчас это трудно представить: мы еще встречаем анонимных художников, расписывающих церкви, но анонимных архитекторов уже не встречаем.

Люди, полагающие себя творцами, убеждены, что форма города никак не предзадана. Для Москвы это неверно. Наибольший успех всегда постигал именно тех авторов, которые понимали, что у Москвы есть праобраз. Они — сознательно или нет — воплощали такие формы, которые кажутся всегда существовавшими на своем месте, — например, Сенат в Московском Кремле.

Как объяснить людям, почему архитектурное наследие важно для города и почему с ним нельзя обращаться варварски?

Я стараюсь не теоретизировать на эту тему. Можно ответить коротко: потому что таков закон. Как только мы начинаем защищать наследие исключительно риторически, мы отчасти уступаем противнику, который делает вид, что закона не существует и все решается общественным обсуждением. В действительности же риторическая эпоха градозащиты закончилась в 1970-е годы, когда у нас появился закон об охране памятников.

Вообще же борьба за сохранение наследия началась в период романтизма. Первой градозащитной организацией России стало Московское археологическое общество, которому в 2014 году исполнилось бы 150 лет. В распоряжении графа Уварова, одного из основателей Общества, был аристократический ресурс, был доступ к императорам, которого, как правило, не было у его оппонентов. Сейчас все наоборот: какие-нибудь строительные магнаты имеют подобный доступ, а градозащитники нет. Граф Уваров и его соратники пользовались риторикой в полной мере; теперь ей на смену пришло право.

Те, кто спрашивает, почему важно сохранять наследие, фактически задают вопрос: «Почему нужно соблюдать закон?» Не думаю, что им следует объяснять, почему. Ставя под сомнение законодательство, человек выводит себя из правового поля. Если государство, общество и эксперты приходят к выводу, что некое здание подлежит сохранению, что тут еще обсуждать? Это решение оформляется актом государственной власти — остальные должны просто исполнять закон.

Насколько строго соблюдается этот закон?

Если посмотреть на действия двух последних мэров Москвы, мы увидим, что ситуация меняется. Юрий Лужков говорил, что закон — это повод пофилософствовать. А Сергей Собянин знает о существовании статьи Уголовного кодекса об умышленном уничтожении памятников. Знает даже о том, что, кроме памятников, есть еще целая категория так называемых ценных градоформирующих объектов — охраняемых непамятников. Хотя на уровне исполнения закона ситуация по-прежнему оставляет желать лучшего. Кроме того, в самом законе есть лакуны. Мы как градозащитники стараемся писать закон, править его, а не просто прибегать к нему. Мы участвовали в работе Комитета Государственной думы по культуре над последней редакцией закона 2015 года. И сейчас у нас есть представление о том, куда двигать закон дальше.

Самая слабая сторона охранного законодательства — правоприменение. Приведу пример. За уничтожение памятника следует как уголовная, так и административная ответственность. Ясно, что уголовной ответственности подлежат только физические лица. И мы видим, что суды предпочитают преследовать вандалов административно, то есть размазывать штрафы по юридическому лицу, выводя из-под ответственности физические лица. Тенденция смягчать наказание за вандализм, на наш взгляд, неправильная.

Какова роль образования в том, чтобы у людей изменилось отношение к наследию?

Огромная. Мне кажется, краеведение в школах должно быть обязательной дисциплиной. Конечно, всякая обязательность способна оттолкнуть ученика, но это касается всех школьных предметов.

Ваш покорный слуга с помощью группы преподавателей ввел в МАрхИ на его 80-м учебном году предмет «москвоведение». К счастью, лекции были открытыми — и на них каждую неделю приходило от 50 до 100 горожан. Пропорция студентов в этой массе была исчезающе мала, и через несколько лет предмет исчез. Так что теперь я знаю, что архитекторов не учат знанию, а тем более пониманию города. И разговорами о том, какие они «профессионалы», меня в заблуждение не ввести.

У нас в принципе нет хороших архитекторов?

Так говорить нельзя. Во-первых, большое видится на расстоянии. Во-вторых, всегда найдется 10—20 топовых архитекторов, с которыми можно говорить на одном языке.

Между уровнем культуры архитекторов и масштабом наших к ним замечаний всегда есть связь: чем выше этот уровень, тем меньше замечаний. У нас могут быть стилистические разногласия, но градозащита не архитектурная критика. Мы стараемся наши замечания объективировать, уводить от вкусовых оценок. Для этого у нас есть главное — закон. Градозащитная критика — это, прежде всего, правовая критика.

Любой город, особенно такой богатый, как Москва, постоянно растет и строится. Как найти баланс между развитием и сохранением идентичности?

Эту возможность предоставляет законодательство. Город — сложная многоцветная доска, на которой идет игра по правилам. Клетки одного цвета — это территории памятников, где действует только закон о наследии и не действует Градостроительный кодекс. Там можно проводить исключительно реставрацию. Архитектурное ведомство не должно ставить туда ногу, только ведомство охраны наследия.

Клетки другого цвета — охранные зоны памятников. Закон о наследии говорит, что они устанавливаются ради защиты памятника, а не исторической среды вокруг него. Это существенный недостаток законодательства: он охраняет историческую среду лишь как среду памятников, а не как самостоятельную ценность. В зонах охраны градостроительная деятельность возможна, но ограничена. Здесь запрещено любое строительство, кроме регенерации утраченных элементов исторической среды. Эта норма всячески попирается: понятие регенерации продолжает толковаться произвольно.

И есть клетки третьего цвета — там либо полная свобода, либо действуют ограничения другого законодательства, например природоохранного.

В идеале город должен быть расчерчен таким образом. (В Москве это почти сделано. Во многих других городах — нет, и это прямое нарушение требований закона.)

Словом, правовые режимы территорий — это и есть ответ на вопрос, как найти баланс между пресловутыми «сохранением и развитием». Однако здесь возникают две проблемы. Первая связана со злоупотреблениями при изменении правовых режимов. Вторая с тем, что доска, или карта, о которой я говорю, — динамическая. Когда в охранной зоне некое историческое здание становится памятником, оно перекрашивает клетки вокруг себя. Это нормальный процесс, предусмотренный законом: государство обязано постоянно выявлять памятники, в том числе по заявкам граждан и юридических лиц. Так что это карта очень сложной игры, в которой важны ручное управление и контроль со стороны государства и общества. Так в идеале. На практике это поле общественной борьбы, административного давления и коммерческого лоббизма.

Есть ли в России примеры городов, которым лучше, чем Москве, удается сохранять свое наследие?

Москву сложно сравнивать с малыми городами. Коренное различие — наличие или отсутствие денег, то есть денежного заказа в архитектуре, в строительстве. Конечно, можно поставить Москве в пример Гороховец или Суздаль. Но мы понимаем, что это вещи разной природы.

Приходится сравнивать Москву с Петербургом. И хотя петербургские градозащитники считают, что у них все ужасно, думаю, они победят раньше. В каких-то отношениях Петербургу легче: там камень с места не сдвинуть без большого сопротивления, которое вызывает, как правило, больший, чем в Москве, резонанс. В Петербурге градозащитники реже остаются наедине с противником, а в Москве поддержка «внешней» общественности избирательна. Мы сами не понимаем, почему на одной стороне улицы люди готовы что-то защищать, а на другой — нет. Но все же ставить Петербург в пример Москве банально и неправильно.

Что в градозащитной работе приносит вам наибольшее удовлетворение? Я понимаю, что очевидный ответ — возможность что-то отстоять, желательно малой кровью. Но, возможно, я что-то упускаю и на этот вопрос можно ответить иначе?

Во-первых, защита наследия — не работа: ни один из нас не «работает» в Архнадзоре. У нас нет ни юрлица, ни офиса, ни бухгалтерии, ни штата. Во-вторых, вы правы: возможность что-то отстоять дает наибольшее удовлетворение. Но есть и иной ответ.

Приятно, когда победы добивается кто-то еще, и даже без твоего ведома. Такая победа опровергает наше наблюдение, что события, предоставленные сами себе, клонятся к худу. Например, десятилетие назад Театральному дому, спроектированному Василием Дмитриевичем Поленовым, грозила надстройка 17 этажами. Фактически это означало бы гибель здания. Проект надстройки возник на федеральном уровне, но администрации города удалось его отклонить. С тех пор с домом не происходило ничего. Как вдруг благодаря усилиям руководства тульского музея-заповедника «Поленово» этот дом стал его московским филиалом. Оказалось, семья Поленова, возглавляющая музей из поколения в поколение, все эти годы думала о московском доме.

Каково соотношение памятников, которые удается отстоять, и тех, которые гибнут?

Процентной статистики нет. Существует «Черная книга Архнадзора», в которой зафиксированы утраты за десятилетие администрации Собянина. В ней 220 объектов — значит, в год уничтожается более 20. Сказать, какой это процент относительно всего объема наследия, невозможно. Только памятников и выявленных памятников (ожидающих отнесения к реестру) около 8,5 тыс. А сносятся не только памятники. Если мы будем высчитывать процент, он окажется небольшим. Но ведь дело не в процентах, а в драгоценности каждого здания.

Борьба за сохранение наследия кажется бесконечной. Опускались ли у вас когда-нибудь руки?

Я знаю людей, у которых опускались. С этим ничего не поделаешь: у всех разная долгота дыхания, все заходят на разную дистанцию. Кто-то может понимать поражение в бою как поражение в войне. Но эти явления важно различать. Градозащитник должен понимать, что он вышел не на бой, а на войну. Что какие-то сражения будут проиграны, а какие-то выиграны. Стараюсь держаться и не опускать руки. Поскольку речь идет о защите культуры, надеюсь, что нашу войну проиграть в принципе нельзя.