Дмитрий Леонтьев: Наука о
хорошей жизни

Казалось бы, в тяжелые времена все сложнее радоваться жизни, однако на удивление многим это удается. О факторах, определяющих удовлетворенность жизнью, ощущение счастья и благополучия, рассказывает доктор психологических наук, профессор, заведующий Международной лабораторией пози­тивной психологии личности и мотивации НИУ ВШЭ Дмитрий Алексеевич Леонтьев.

Вы занимаетесь позитивной психологией. Что это за на­правление?

Оно возникло на переломе веков. До конца прошлого столетия психология в основном занималась устранением проблем, но потом люди задумались о том, что «жить — хорошо, а хорошо жить — еще лучше». Позитивная психология как раз и анализирует различие между просто «жить» и «хорошо жить». Существует множество трактовок «хорошей жизни», но в одном все сходятся: качество жизни нельзя повысить, лишь устранив все негативные факторы. Точно так же если вылечить у человека все болезни, он не станет счастливым и даже здоровым. Здоровье — это больше, чем отсутствие болезней. Основоположник позитивной психологии американец Мартин Селигман вспоминал случай из своей практики: работа с клиентом шла так хорошо, проблемы решались так быстро, что всем казалось: еще пара месяцев — и клиент станет совершенно счастливым. «Мы кончили работать, — пишет Селигман, — и передо мной сидел пустой человек». Вопреки расхожему мнению позитивная психология имеет весьма косвенное отношение к «позитивному мышлению» — идеологии, утверждающей: улыбайся, думай о хорошем — и все наладится. Это экспериментальная наука, которую интересуют только факты. Она изучает, при каких условиях человек ощущает себя более счастливым, а при каких — менее.

Наверняка человечество задумывалось об этом и раньше. Подтвердили ли научные эксперименты распространенные ранее точки зрения?

Часть из того, что в доэмпирический период считалось само собой разумеющимся, подтвердилось, часть — нет. Например, не подтвердилось, что молодые люди счастливее пожилых: оказалось, у них выше ­интенсивность всех эмоций, но на отношении к жизни это не сказывается. Не нашла подтверждения и традиционная идея о горе от ума — о том, что интеллект отрицательно связан с ­благополучием. Интеллект не помогает, но и не мешает нам наслаждаться жизнью.

Что имеется в виду под «счастьем», «благополучием»? Ведь одно дело — чувствовать себя счастливым и другое — соответствовать общепринятым критериям благополучия.

Еще со времен Древней Греции, когда проблема счастья и благополучия встала впервые, ее рассматривали в двух аспектах: объективном и субъективном. Соответственно, несколько десятилетий назад возникли две линии исследований. Одна фокусируется на том, что называют «психологическим благополучием», то есть на особенностях личности, которые помогают человеку приблизиться к идеальной жизни. Другая изучает субъективное благополучие — оценивает, насколько жизнь человека близка к идеалу, который он сам для себя устанавливает. Выяснилось, что, какими бы достоинствами человек ни обладал, они не гарантируют счастья и благополучия: бедный, бездомный могут быть счастливыми, а богатые тоже плачут. Обнаружился еще один любопытный эффект, который немецкий психолог Урсула Штаудингер назвала парадоксом субъективного благополучия. Оказывается, многие люди оценивают качество своей жизни гораздо выше, чем можно было бы ожидать, глядя со стороны. Американский психолог Эд Динер с соавторами еще в 1990-е провел эксперимент с участием представителей разных социально неблагополучных групп — ­безработных, бездомных, тяжело больных и т. д. Исследователи спросили наблюдателей, какой процент участников эксперимента, по их мнению, считает свою жизнь в целом благополучной. Наблюдатели назвали маленькие цифры. Потом ученые опросили самих участников — и практически у всех степень удовлетворенности жизнью оказалась выше среднего.

Чем это объясняется?

Мы часто оцениваем собственное благополучие по сравнению с другими и можем использовать для этого разные критерии и системы отсчета. Кроме того, наше благополучие зависит не только от внешних обстоятельств, но и от других групп факторов. Во-первых, от склада нашей личности, характера, устойчивых характеристик, которые часто рассматриваются как унаследованные. (Действительно, исследования выявили прочную связь между нашим благополучием и благополучием наших биологических родителей.) Во-вторых, от факторов, которые мы можем контролировать: от выбора, который мы делаем, целей, которые мы ставим, отношений, которые мы выстраиваем. Наибольшее влияние на нас оказывает склад нашей личности — на него приходится 50% индивидуальных различий в сфере психологического благополучия. Все знают, что есть люди, которых ничто не может вывести из состояния благодушия и удовлетворенности, а есть те, кого ничто не может осчастливить. На долю внешних обстоятельств приходится всего 10 с небольшим процентов. И почти 40% — на то, что в наших руках, что мы сами делаем со своей жизнью.

Я бы предположила, что внешние обстоятельства больше влияют на наше благополучие.

Это типичное заблуждение. Люди в основном склонны перекладывать ответственность за собственную жизнь на какие угодно внешние обстоятельства. Это тенденция, которая в разных культурах выражена в разной степени.

А как в нашей?

Специальных исследований я не проводил, но могу сказать, что у нас в этом плане все не очень хорошо. На протяжении последних столетий в России старательно делали все, чтобы человеку не казалось, будто он контролирует свою жизнь и определяет ее результаты. Мы привыкли считать, что за все происходящее — даже за то, что мы делаем сами, — нужно благодарить царя-батюшку, партию, правительство, начальство. Это упорно воспроизводится при разных режимах и не способствует формированию ответственности за собственную жизнь. Конечно, есть люди, которые берут на себя ответственность за все, что с ними происходит, но они появляются не столько благодаря, сколько вопреки социокультурному давлению.

Отрицание ответственности — признак инфантилизма. Чувствуют ли себя инфантильные люди более благополучными?

Благополучие определяется тем, как удовлетворяются наши потребности и насколько наша жизнь близка к тому, что мы хотим. Дети, как правило, гораздо счастливее взрослых, потому что их желания легче удовлетворить. Но при этом их счастье от них самих почти не зависит: потребности детей обеспечивают те, кто о них заботится. Сегодня инфантилизм — бич нашей и не только нашей культуры. Мы сидим с открытыми клювиками и ждем, что добрый дядя все для нас сделает. Это детская позиция. Мы можем быть очень счастливыми, если нас балуют, опекают, холят и лелеют. Но если волшебник в голубом вертолете не прилетит, мы не будем знать, что делать. У психологически взрослых людей степень благополучия в целом ниже, поскольку у них больше ­потребностей, которые к тому же не так просто удовлетворить. Зато они в большей степени контролируют свою жизнь.

Не считаете ли вы, что готовность брать на себя ответственность за собственное благополучие отчасти определяется религией?

Не думаю. В России сейчас религиозность поверхностная. Хотя православными себя называет порядка 70% населения, не больше 10% из них ходят в церковь, знают догматику, правила и отличаются по своим ценностным ориентациям от неверующих. ­Социолог Жан Тощенко, описавший этот феномен в 1990-х, назвал его парадоксом религиозности. Позже обнаружился разрыв между отнесением себя к православию, с одной стороны, и доверием к церкви, и даже верой в Бога — с другой. Мне кажется, выбор религии в разных культурах отображает, скорее, менталитет и потребности людей, а не наоборот. Посмотрите на трансформацию христианства. Протестантская этика возобладала в странах Северной Европы, где людям приходилось бороться с природой, а на изнеженном юге укрепился эмоционально заряженный католицизм. В наших широтах людям требовалось обоснование не работе и не радости, а страданию, к которому они привыкли, — и у нас привился страдальческий, жертвенный вариант христианства. В целом степень влияния православия на нашу культуру мне кажется преувеличенной. Есть вещи более глубинные. Взять, например, ­сказки. У других народов они кончаются хорошо, потому что герои прилагают к этому усилия. В наших же сказках и былинах все происходит по щучьему велению или устраивается само собой: человек лежал на печи 30 лет и три года, а потом вдруг встал и пошел совершать подвиги. Лингвист Анна Вержбицкая, анализировавшая особенности русского языка, указывала на обилие в нем бессубъектных конструкций. Это отражение того, что происходящее часто не является для говорящих следствием собственных действий: «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Влияют ли география и климат на субъективное благополучие?

Передвигаясь по стране, я замечаю: чем дальше на юг (начиная с Ростова, Ставрополья), тем больше удовольствия люди получают от жизни. Они чувствуют ее вкус, стараются обустроить свое повседневное пространство так, чтобы ощущать радость. То же самое в Европе, особенно в южной: там люди смакуют жизнь, для них каждая минута — удовольствие. А чуть севернее, и вся жизнь — уже борьба с природой. В Сибири, на Дальнем Востоке у людей порой ­возникает безразличие к среде обитания. Неважно, какие у них дома, — главное, чтобы там было тепло. Это очень функциональное отношение. Они почти не получают удовольствия от повседневности. Я, конечно, обобщаю, но такие тенденции ощущаются.

В какой степени материальное благосостояние определяет ­благополучие человека?

В бедных странах — в очень большой степени. Там у жителей не удовлетворены многие базовые потребности, и если их удовлетворить, люди чувствуют себя увереннее и счастливее. Но в какой-то момент это правило перестает действовать. Исследования показывают, что в некоей точке происходит перелом и рост благосостояния теряет однозначную связь с благополучием. Эта точка — там, где начинается средний класс. У его представителей удовлетворены все основные потребности, они хорошо питаются, у них есть крыша над головой, медицинское обслуживание, возможность дать образование детям. Дальнейший рост их счастья зависит уже не от материального благополучия, а от того, как они распоряжаются своей жизнью, от их целей и взаимоотношений.

Если говорить о целях, то что важнее: их качество или факт их достижения?

В большей степени важны сами цели. Они могут быть нашими собственными, а могут исходить от других людей — то есть могут быть связаны с внутренней или с внешней мотивацией. Различия между этими типами мотивации были выявлены в 1970-х годах. Руководствуясь внут­ренней мотивацией, мы получаем удовольствие от самого процесса, внешней — стремимся к результатам. Реализуя внутренние цели, мы делаем то, что нам нравится, и становимся счастливее. Достигая внешних целей — самоутверждаемся, получаем славу, богатство, признание и больше ничего. Когда мы делаем что-то не по собственному выбору, а потому, что это приведет к росту нашего статуса в сообществе, мы чаще всего не становимся психологически благополучнее. Внешняя мотивация, однако, не всегда плоха. Она определяет огромную часть того, чем занимаются люди. Учеба в институтах, школах, разделение труда, любое действие, совершенное не для себя, чтобы порадовать близкого, сделать ему приятное, — это внешняя мотивация. Если мы произ­водим не то, что потребляем сами, а то, что относим на рынок, — это тоже внешняя мотивация. Она менее приятна, чем внутренняя, но не менее полезна — исключать ее из жизни нельзя.

Работа зачастую тоже связана с внешней мотивацией. Это отражается, например, в высказывании «бизнес, ничего личного». Логично предположить, что такое отношение плохо сказывается, во-первых, на нашем благополучии и, во-вторых, на результатах самой работы.

Австрийский психолог Виктор Франкл говорил, что смысл труда для человека заключается именно в том, что он вносит в свою работу как личность поверх служебных инструкций. Если руководствоваться принципом «бизнес, ничего личного», работа лишается смысла. Теряя личное отношение к труду, люди теряют внутреннюю мотивацию — сохраняется только внешняя. А она всегда приводит к отчуждению от собственной работы и, как следствие, к неблагоприятным психологическим последствиям. Страдает не только душевное и ­физическое ­здоровье, но и результаты труда. Первое время они могут быть неплохими, но постепенно обязательно ухудшаются. Безусловно, некоторые виды ­деятельности провоцируют обезличивание — например, работа на конвейере. А вот на работе, требующей принятия решений, творческого вклада, без личности не обойтись.

На каких принципах должна строиться работа в компании, чтобы люди не только выдавали хороший результат, но и чувст­вовали себя реализованными, довольными, счастливыми?

Еще в конце 1950-х американский социальный психолог Дуглас Макгрегор сформулировал теории Х и Y, описывающие два разных отношения к сотрудникам. В «Теории Х» работники рассматривались как незаинтересованные ленивые люди, которых надо жестко «строить» и контролировать, чтобы они что-то начали делать. В «Теории Y» люди — носители разнообразных потребностей, которым многое может быть интересно, в том числе работа. Им не требуются кнут и пряник — их нужно заинтересовать, чтобы направить их активность в нужное русло. На Западе уже в те годы начался переход от «Теории Х» к «Теории Y», мы же во многом умудрились застрять на «Теории Х». Это надо исправлять. Я не говорю о том, что компания должна стремиться удовлетворить все потребности сотрудников и сделать их счастливыми. Это ­патерналистская позиция. Более того, это ­невозможно: полностью удовлетворить человека трудно — в новых обстоятельствах у него возникают новые ­запросы. У Абрахама Маслоу есть статья «О низких жалобах, высоких жалобах и мета­жалобах» , в которой он показал, что по мере улучшения условий труда в организации число жалоб не уменьшается. Меняется их качество: в одних компаниях люди жалуются на сквозняки в цехах, в других — на ­недостаточный учет индивидуального вклада при подсчете зарплаты, в третьих — на отсутствие профессионального роста. Кому суп жидок, кому жемчуг мелок. Руководителям следует так выстраивать отношения с сотрудниками, чтобы те ощущали ответственность за то, что с ними происходит. Люди должны понимать: то, что они получают от организации: зарплата, бонусы и т. д. — напрямую зависит от их вклада в работу.

Вернемся к разговору о целях. Насколько важно иметь в жизни большую, глобальную цель?

Не стоит путать цель со смыслом. Цель — это конкретный образ того, чего мы хотим достичь. Глобальная цель может сыграть в жизни негативную роль. Цель обычно жесткая, а жизнь — гибкая, постоянно меняющаяся. Следуя одной поставленной в молодости цели, можно не заметить, что все изменилось и появились другие более интересные пути. Можно застыть в одном состоянии, стать рабами самих себя в прошлом. Вспомните древнюю восточную мудрость: «Если ты чего-то очень сильно хочешь, то ты добьешься этого и больше ничего». Достижение цели может сделать человека несчастным. В психологии описан синдром Мартина Идена, названный по имени героя одноименного романа Джека Лондона. Иден поставил себе амбициозные труднореализуемые цели, достиг их в относительно молодом возрасте и, почувствовав разочарование, совершил суицид. Зачем жить, если цели достигнуты? Смысл жизни — это другое. Это ощущение направленности, вектора жизни, которое может реализовываться в разнообразных целях. Оно позволяет человеку действовать гибко, отказываться от одних целей, заменять их другими в рамках того же смысла.

Смысл жизни нужно для себя четко сформулировать?

Необязательно. Лев Толстой в «Исповеди» рассказывает, что он понял: во-первых, нужно ставить вопрос не о смысле жизни вообще, а о ­собственном смысле жизни, и, во-вторых, не надо искать формулировок и следовать им — важно, чтобы сама жизнь, каждая ее минута была осмысленна и позитивна. И тогда такую жизнь — реальную, а не ту, какой она, по-нашему, должна быть, — можно уже интеллектуально осмыслить.

Связано ли ощущения благополучия со свободой?

Да, причем в большей степени с экономической, чем с политической. Одно из недавних исследований ­американского социолога Рональда Инглхарта с соавторами, которое обобщало мониторинговые данные по полусотне стран за 17 лет, показало, что ощущение свободы выбора предсказывает примерно 30% индивидуальных различий в удовлетворенности людей своей жизнью. Это означает, среди прочего, что сделка «обмен свободы на благополучие» во многом иллюзорна. Хотя в России, скорее всего, ее совершают неосознанно, двигаясь по пути наименьшего сопротивления.

Вы хотите сказать, что в России люди не чувствуют себя свободными?

Несколько лет назад мы с социологами провели исследование, подтвердившее, что у нас большинству людей свобода, скорее, безразлична. Но есть и такие, кто ее ценит, — у них, как оказалось, отношение к жизни более осмысленное, продуманное, они ощущают контроль над собственными действиями и склонны брать на себя ответственность, в том числе за то, как их поступки повлияют на других. Свобода и ответственность — ­взаимосвязанные вещи. Большинству свобода с такой нагрузкой не нужна: они не хотят ни за что отвечать ни перед собой, ни перед другими.

Как можно повысить удовлетворенность жизнью и уровень собственного благополучия?

Поскольку это во многом связано с удовлетворением потребностей, нужно обратить внимание на их качество. Можно зафиксироваться на одних и тех же потребностях и бесконечно повышать планку: «не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть вольною царицей». Конечно, такие потребности важно удовлетворять, но еще важнее качественно их развивать. Необходимо искать в жизни что-то новое, кроме того, к чему мы привыкли и что нам навязывают, а также ставить перед собой цели, достижение которых зависит от нас самих. Молодое поколение сейчас больше, чем старшее, занимается саморазвитием в разных сферах: от спорта до искусств. Это очень важно, потому что дает инструмент и для удовлетворения собственных потребностей, и для их качественного развития.

Однако нужно понимать: само по себе удовлетворение — не самоцель, а некий промежуточный индикатор. В чем-то неудовлетворенность может быть полезна, а удовлетворенность — плоха. У писателя Феликса Кривина была такая фраза: «Требовать от жизни удовлетворения — значит вызывать ее на дуэль. А там уж как повезет: или ты ее, или она тебя». Об этом не стоит забывать.