Переводчик Виктор Голышев: «Любое чтение —
это соучастие»

Переводчики прячутся за автором, становятся его тенью, и мало кто знает их имена. Между тем, от их мастерства зависит судьба книги и ее жизнь в новой языковой культуре. Переводы Виктора Петровича Голышева критики называют гениальными. Благодаря ему мы познакомились со многими произведениями классиков американской литературы, среди которых Джордж Оруэлл, Труман Капоте, Кен Кизи, Уильям Фолкнер, Иэн Макьюэн. HBR: Можно ли научить искусству пере­вода или все дело в таланте? Голышев: Нельзя. Но дело не в таланте — я терпеть не могу это слово. Дело в приспособленности. Кто приспособлен к переводу? Человек, который, во-первых, любит книжки; во-вторых, любит книжки на определенном языке; в-третьих, любит определенную страну; в-четвертых, любит свой язык и владеет им; в-пятых, обладает некоторыми свойствами характера: например, готов долго сидеть дома, ни с кем не общаясь. Тем, кому все это дано, можно облегчить жизнь — научить ремеслу, простым принципам, некоторым эламентам техники. Что отличает хороший перевод от плохого? Правильный русский язык, передача стиля автора и чувств, которые он вкладывал в свое произведение. Во многом это определяется воображением переводчика. Он должен переселиться в книжку: видеть пейзаж, принимать участие в разговорах, влезть в чужую шкуру. Только тогда у него ­появляется свобода в обращении с текстом, он не будет послушно следовать за синтаксисом и лексикой оригинала и создавать подстрочник. У переводчика есть свобода?

Он должен к ней стремиться, потому что без свободы не будет русского текста. Грубо говоря, переводчик заново пишет текст, в котором неизбежно проглядывают его индивидуальность, жизненный опыт, лексические предпочтения. Только благодаря этому получается живой перевод. Хотя, конечно, переводчик не должен заслонять собой автора. То есть переводчик — в каком-то смысле соавтор?

Я бы сказал, соучастник. Но и читатель тоже участник: любое чтение — это соучастие. Мы все по-разному воспринимаем текст — и при чтении, как и при переводе, что-то неизбежно теряется, в первую очередь те нити, которыми каждая книга привязана к истории, обычаям, сказкам своей страны. Можно ли бороться с потерями при переводе?

Это нельзя назвать борьбой — просто стараешься не замутнить картину. Системы никакой нет, каждый случай самостоятельный, перевод — не фабричное производство. Если потеря действительно существенная, то иногда приходится давать сноску. Но сноска — это повреждение текста, признак поражения переводчика. Чем сносок меньше, тем лучше. Некоторые потери, например, каламбуров, удается компенсировать в другом месте текста. Должны ли переводчик и книга подходить друг другу?

Некоторые считают, что могут перевести все, но я так не могу и не хочу. Я перевожу то, что мне близко, и это определяется даже не только идеей книжки или темой, а самим письмом — темпом, ритмом, отбором деталей. Для вас перевод — это вдохновение или рутина?

С молодых лет я зарабатываю переводами. Так что это не вдохновение, а условный рефлекс. Когда не переводишь неделю, становится не по себе. Другое дело, иногда переводишь и радуешься процессу, а иногда просто работаешь — в этом вся разница.