Павел Балабан. Человек зависимый | Большие Идеи

? Личные качества и навыки

Павел Балабан.
Человек зависимый

Чем определяются поведение, реакции и способности человека

Автор: Анна Натитник

Павел Балабан. Человек зависимый

читайте также

Десять лет без права на развитие

Ирина Пешкова

Можно ли достичь карьерных высот без ущерба для личной жизни

Бриджид Шульте

Четыре совета для работающих отцов

Джеймс Судаков

Цифровой парадокс

Керри Морведж,  Озгун Атасой

Чем определяются поведение, реакции и способности человека — рассказывает член-корреспондент РАН, профессор, доктор биологических наук, директор Института высшей нервной деятельности и нейрофизиологии РАН Павел Балабан.

Люди в одном коллективе часто становятся похожими друг на друга, а особенно — на лидера. Почему они, скорее всего неосознанно, копируют чье-то поведение, реакции, привычки?

Этот феномен очень хорошо изучен у животных, в частности, у обезьян. Если лидер — то есть самая сильная особь — делает что-то необычное, то молодые самцы, которые тоже хотят стать лидерами, начинают по­вторять за ним. Приведу интересный пример.

Самому слабому шимпанзе в стаде дали литавры, и он тут же стал лидером, вожаком. Все самцы ­мечтали завладеть этими литаврами, они олицетворяли первенство — но он никому их не давал. И вот однажды он их потерял. Литавры долго лежали на земле, никто не решался их подо­брать. А потом нашелся смельчак — он взял литавры и мгновенно стал вожаком. То есть, повторив действия лидера, он занял его место.

Безусловно, что-то похожее есть и у людей. В конце 1930-х годов везде появлялись маленькие гитлеры — и в кино, и на сцене, и в жизни. Они делали резкие движения, повторяли его приемы, пытались командовать так, как это делал Гитлер, который ­гипнотически воздействовал на толпу. Многие фашистские лидеры копировали его чисто внешне. Так что стремление повторить что-то за лидером — это стремление потеснить его и занять его место. Ничего другого за этим не стоит. Потому что, если вы сами ощущаете себя лидером, никакого смысла что-то за кем-то повторять нет.

Почему окружающие оказывают на нас разное воздейст­вие: общение с одними утомляет и опустошает, с другими — заряжает энергией и придает сил?

Зачастую это даже не связано с нашими личными симпатиями. Это во многом зависит от поведения собеседника. Если он замкнут на себе и ведет себя демонстративно, это утомляет. Он говорит что-то не вам лично, а на публику, а вы обязаны все это выслушать и отреагировать. Ваше внимание в результате рассеивается и возникают неприятные ощущения. Если же, наоборот, вы чувствуете, что обращаются лично к вам, что то, что вам говорят, созвучно вашим чувствам и мыслям, то вы расслабляетесь и чувствуете себя хорошо. Это простейший физиологический закон — когда обращение идет лично к вам, это приятно, а когда вы ощущаете себя незначимым винтиком в коллективе или где-то еще, — наоборот, неприятно. Человек старается от этого невольно, подсознательно освободиться, избежать этого.

Действуют ли подобные законы физиологии на уровне социума?

Конечно, они во многом определяют высшую нервную деятельность — то есть общение, взаимодействие в социуме, поведение, в том числе, например, потребительское. Если человеку, скажем, неприятна какая-то реклама — пусть он даже этого не осознает, — он никогда не купит рекламируемый товар. Это не так страшно, потому что реклама ориен­тирована на определенный слой людей. Но есть и более серьезные примеры.

Скажем, социализм пал во многом из-за того, что он не учитывал основные физиологические законы. Все социалистические заветы были замечательными — но почти не выполнимыми: они противоречили закону о личном, или экстраперсональном, как его официально называют, пространстве. В это пространство (метр-полтора от человека) допускаются только близкие люди: вы никогда не сядете рядом с неприятным вам человеком.

Личное всегда важнее общественного, поэтому люди думают в основном только о себе — на страну могут работать только пассионарии, 0,001% населения. Социалистические режимы довели свои, часто богатые ресурсами страны до голода. Вы думаете, в КНДР мало ресурсов? — а люди там траву с газонов едят, и это официально объявлено национальной традицией. И все это именно из-за того, что социалистические законы не соответ­ствуют физиологическим. Эти ошибки повторяет и наше теперешнее правительство. Оно не может понять, что «мое» ближе, чем «государственное». И никакие внешние условия этого никогда не преодолеют. Отсюда такие механизмы, как коррупция: да, я буду работать за зарплату в пять тысяч рублей, но при малейшей возможности возьму что-то для себя.

Закон о личном пространстве универсален для всех народов? В некоторых странах люди вполне комфортно себя чувст­вуют на близком расстоянии друг от друга.

Вы правы. Чем южнее страна, тем больше люди приближаются друг к другу. Там принято обнимать, целовать даже малознакомых людей. Но это, скорее, социальная традиция. Потому что, если проанализировать поведение высших приматов, мы увидим, что приближение больше, чем на два метра, вызывает у них резкую агрессию — конечно, если это незнакомая особь.

Как государство может учитывать инстинктивные проявления физиологии?

В капиталистических странах давно поняли, что личность выше государства, выше общества. Тронуть личность там самое страшное преступление. А у нас человек до сих пор — винтик. Как же иначе?! — мы же преследуем высокие цели, ракеты в космос запускаем! Наша полиция угождает тем, кто ей платит, — полицейским тоже ближе собственная жизнь, им нужно зарабатывать деньги. А они считают, что им платит мэр, а не мы, налогоплательщики. И их цель вовсе не охрана личности, личность им совершенно не интересна — об этом пишет даже наша зажатая пресса. Искоренить это очень трудно. В случае с полицейскими, да и со всеми чиновниками, например, можно перейти к общественным выборам, и тогда, может быть, они поймут, перед кем они должны отчитываться, кому угождать.

Превалирование личного интереса над общественным — это то же самое что эгоизм? Если да, то откуда берутся альтруисты?

Эгоизм и альтруизм — это характерологические особенности индивида, которые присущи и людям, и животным. Проводились, например, такие опыты на крысах: одну особь сажали в клетку с прозрачной перегородкой, а другую в соседнем отделении били током. Известно, что крысы любят находиться в темноте, на свету им некомфортно. Так вот, если первая крыса скрывалась в темноте, ее партнера били током еще сильнее; если выходила на свет — партнера прекращали бить током. Некоторых крыс совершенно не волновали страдания и крики жертвы — они уходили в темноту и спокойно там сидели. Но процентов 30—35 (а это не мало!) не выдерживали — они соглашались терпеть лишения ради того, чтобы кому-то из их сообщества было лучше. Возможно, это отчасти связано с опытом животного, но во многом определяется генетической программой.

Можно ли изменить эту прог­рамму?

Теоретически — да, но для этого надо менять биохимию мозга. Сегодня для этого есть много способов — в том числе генетические. Изменив или подавив продукцию определенных веществ, можно изменить поведение индивида. Сейчас к этому идет медицина — буквально лет через десять она будет полностью индивидуальной, то есть будет учитывать генетические особенности каждого конкретного пациента. Генетический анализ уже подешевел в тысячи раз, и через несколько лет он будет стоить всего пару сотен долларов.

А можно ли, протестировав человека, определить, альтруист он или эгоист? Ведь многие должности определенно предназначены для альтруистов.

Как раз такой проект — определение альтруизма и эгоизма у чиновников — разработали студенты нашей молодежной школы. Они предложили очень простые физиологические тесты, которые, например, показы­вают, выдерживает человек или не выдерживает, когда рядом кому-то плохо, а он знает, что может ему помочь. Это, по сути дела, как детектор лжи.

Социально адаптированные люди все рано или поздно хотят, чтобы рядом никому не было плохо — потому что так принято, но скорость принятия решения у альтруистов и эгоистов принципиально разная. Она отличается на порядки. И становится совершенно очевидно: испыту­емый — инстинктивный альтруист или инстинктивный эгоист. Жаль, что такие проекты не поддерживают.

В состоянии ли человек сам регулировать свое поведение?

В принципе, да. Потому что когда у нас просто меняется настроение, изменяется химический коктейль в нашем мозге. А в разном настроении человек принимает иногда противоположные решения. Кто такой хороший актер? Это тот, кто себя приводит в нужное состояние, кто себя заставляет вырабатывать необходимые вещества: адреналин, серотонин, который создает благодушное настроение, и т.д. — и это отражается на его поведении, на реакции, на жестах, на скорости движений, восприятии информации. Можно научить себя этому: если ты на работе — ты альтруист, а дома можешь быть эгоистом — это уже семейные проблемы.

Если привести в определенное состояние духа, скажем, собе­седника, мы тоже можем добиться от него определенной реакции?

Безусловно. Так, например, дейст­вует Жириновский. Он настоящий манипулятор. Он оскорблениями, нападками приводит человека в замешательство, а потом добивается своих целей. Это простейшая основа физиологии. Но, если ­натренироваться, ­этому можно противодействовать. Если вы подготовлены и знаете, что сейчас вам придется столкнуться с агрессией, вы можете абсолютно холодно, спокойно и адекватно ответить на действия со стороны партнера.

Влияет ли окружение человека, обстановка, в которой он находится, на его способность воспринимать информацию, запоминать, обучаться?

Конечно. Однако надо помнить, что в индивидуальном развитии человека есть периоды, когда это влияние максимально. В частности — первые годы жизни. У нас не очень известен эксперимент Надежды Николаевны Ладыгиной-Котс, который между тем дал чрезвычайно важные результаты. В виварии Института физиологии, которым руководил Иван Петрович Павлов, родился детеныш шимпанзе, и Надежда Николаевна решила воспитать его вместе со своим ребенком. До двух лет они были в одной кроватке, все делали вместе, с ними одинаково общались, занимались, учили одинаковым вещам. Все надеялись, что шимпанзе будет подтягиваться до уровня человека.

Однако получилось наоборот. Ребенок оказался значительно менее развит, чем его ­сверстники: в два года он ничего не говорил, ходил только на четвереньках, прыгал, скакал, то есть делал то же, что и его товарищ по кроватке. Период наибольшей обучаемости отмечен у всех животных. Многие, наверное, слышали про импринтинг у птиц: когда птенец вылупляется, у него есть два часа — кого он в это время увидит, того и считает мамой, за тем и ходит, — и не важно, человек это, курица или утка. Этот механизм ускоренного обучения выработался в ходе эволюции: птенцу, особенно водоплавающему, надо сразу после рождения за кем-то следовать, плыть.

Навыки и умения, приобретенные в период наибольшей восприимчивости, сохраняются на всю жизнь?

Если опять же говорить о птицах, то раньше считалось, что результаты импринтинга остаются на всю жизнь, однако потом ученые выяснили, что птиц можно переучить — но с большим трудом. Вообще, чем моложе индивид, чем дальше он от половой зрелости, тем чаще обучение идет по пути развития. Обычно под обучением понимают то, что обратимо: вы можете научиться, забыть, переучиться. А вот элементы развития необратимы. Например, вы в детстве выучили язык — пройдет много десятков лет, и вы сможете им пользоваться, если понадобится. В целом, доказано: обучение проходит значительно эффективнее до 14 лет и гораздо менее эффективно после 25, когда, как считается, все связи в мозге уже установлены.

От чего зависит, по какому пути идет усвоение информации: по обратимому или необратимому?

Соотношение между развитием и обучением очень зыбкое. Похоже, что существует несколько форм памяти: некоторые обратимые, некоторые нет. Пока не известно, чем они отличаются: может, механизмом, а может, местом хранения. Вероятно, память в результате упрочнения ­перемещается по мозгу, сдвигается в другие области, но отследить это почти невозможно, потому что морфологических следов она не оставляет, ее нужно проверять функционально. На людях этого делать нельзя, на животных — исключительно сложно: они не могут дать нам словесного отчета. Вообще, обучение зависит от контекста, от окружения: что происходит вокруг человека, где он находится, чем занимается.

Какое окружение способствует наилучшему запоминанию и обучению?

То, которое в физиологии называется обогащенной сенсорной средой. Ее воздействие хорошо показано на многих животных: если детенышей из одного помета разделить на две кучки и одних поместить в обычную клетку, а других в обогащенную сенсорную среду: дать им яркие игрушки, возможность бегать, прыгать, если с ними заниматься — они лучше обучаются, быстрее развиваются, растут, с ними потом легче общаться и т.д. У них обучение перерастает в развитие. Недаром говорят: это развитое животное или человек, а это неразвитое — замкнутое, ни с кем не общается, не умеет пользоваться своими способностями. Поэтому чем больше обогащена сенсорная среда, чем больше ребенок сталкивается с новыми возможностями, тем лучше. В последнее время появились гипотезы о том, что таким образом можно развивать не только детей, но и взрослых. И оказывается, да: все работает, но не так хорошо, не в такой степени.

Если учесть, что взрослые не столь восприимчивы к обучению, можно ли с помощью каких-то приемов донести до них нужную информацию? Например, на переговорах, презентациях — чтобы быть уверенным, что люди все поняли и усвоили?

Конечно. Этими приемами пользуются те, кого называют «хороший лектор» или «хороший менеджер». Хороший менеджер, например, преж­де всего внимательно слушает собеседника, задает уточняющие вопросы и этим располагает его к себе, а уже потом сообщает нужную информацию. Лектору труднее, потому что в его случае общение одностороннее. Лекторы пользуются такими прие­мами: раз в несколько минут резко повышают или понижают тембр голоса, чтобы привлечь внимание слушателей; каждые 10—15 минут рассказывают шутку или анекдот, чтобы люди отреагировали. И чем неожиданнее это, тем лучше. Любая эмоциональная реакция резко улучшает восприятие.

Существует такое понятие — направленное внимание. Когда внимание слушателей или собеседников направлено на вас, восприятие, обучение, запоминание идут на порядки — даже не на проценты, а именно на порядки — лучше. Хороший лектор, преподаватель, например, отличается от плохого тем, что он умеет поддер­живать это внимание. Это нельзя делать непрерывно — направленное внимание длится всего минуту-две, а затем идет обработка информации. То есть людям надо дать время подумать — а потом снова привлечь их внимание. Таким способом можно значительно более эффективно обучать, контактировать, проводить собеседования, тренинги и т.д.

Я читала, что ученые нашли так называемую молекулу памяти, воздействуя на которую можно заставить человека что-то запомнить или, наоборот, забыть.

Да, это самое интересное, что есть в сегодняшней физиологии. Потому что буквально до последнего времени считалось, что память обеспечивается всем набором биохимических реакций, который есть в клетке, — какую бы из них вы ни изменили, память отреагирует и тоже изменится. Тем не менее ученые не оставляли попыток найти что-то специфичное именно для памяти. И сегодня анализ регуляции работы нервных сетей, их коммуникации достиг уже такой степени, что известно, какие молекулы где находятся, что контролируют и т.д. И вот недавно выяснилось, что для памяти, обучения специфична одна из белковых молекул, которая управляет другими молекулами, — атипичная протеинкиназа С.

Она включается именно в момент обучения, когда совпадает много стимулов, и изменяет коэффициент связи между нервными клетками. Если ее заблокировать (генетически или химически) в определенной области мозга — не везде, а только очень локально, — то выпадает всего один вид памяти, который связан с этим участком мозга. Он исчезает — и все! Такой результат дают эксперименты на всех животных — от улиток до самых высших. На человеке, правда, опыты пока не проводятся: используемые химические вещества очень токсичны. Но самое удивительное, что блокада этой молекулы не вызывает патологии — индивида можно заново обучить тому, что он забыл, и эти молекулы снова наработаются. А если мы, наоборот, активируем эту молекулу, то память улучшается, даже если ее почти не было. То есть эти молекулы регулируют память, управляя локальными связями: они становятся более крепкими при ее активации, менее крепкими — при блокаде. Возможно, это не единственный ­механизм хранения информации, но уж точно чрезвычайно эффективный.

Когда ученые нарушают работу этой молекулы, они знают, какую именно память стирают? Известно ли им, в каких ячейках хранится память о тех или иных событиях?

Эти исследования ведутся пока несколько лет, не все еще изучено. На сегодняшний день блестящие результаты достигнуты при работе с оборонительной памятью — о том, что был какой-то шок и животному надо на него отреагировать, чтобы избежать неприятностей, а также с памятью на запахи. Скорее всего, точно так же можно управлять и другими формами памяти. Пока, стирая память, трудно добиться локальности, поэтому мы обычно стираем чуть больше, но память, на которую мы нацелены, при этом тоже исчезает. Чем проще существо, чем меньше у него нейронов, тем точнее мы попадаем в цель. Например, мы прекрасно знаем, память о каких событиях стираем у улитки, у которой всего 20 тысяч нейронов.

Если можно стереть память, можно ли записать новую — о том, чего не было?

Если механизм не нарушен, то можно. Честно говоря, психоаналитики как раз этим механизмом и пользуются. Сеанс психоанализа — это многократный, во всех деталях и подробностях повтор ситуации, но только в комфортной и заведомо приятной обстановке — лежа, при неярком свете и т.д. Психоаналитики фактически извлекают память, изменяют ее в позитивную сторону и как бы перезаписывают. Это называется реконсолидация. Этот метод срабатывает не всегда — многое зависит от индивидуальности, но очень часто. Сейчас ведутся эксперименты над человеком — уже на основе знаний о том, что есть такие молекулы и что надо активировать именно локальные сети, и ищется механизм стирания предыдущей памяти. И мне кажется, мы в нашем институте нашли такой механизм — но пока еще не все доказано и не опубликовано.

Почему человек иногда вспоминает то, чего в реальности не было?

При вспоминании мы активируем нервные сети, они накладываются друг на друга, перекрываются. Иногда активация идет в случайном порядке. Этому есть подтверждение на томо­графии: когда человек что-то вспоминает, вдруг иногда включаются участки мозга, которые не должны включаться. Любой образ — это активация миллионов нейронов. И почему сеть сейчас сложилась так, а не иначе, зависит от очень многих факторов, например, от того, чем вы сегодня позавтракали (буквально!), какое у вас настроение, гормональный статус и т.д.

Почему мы старательно избегаем неприятных воспоминаний, забываем их?

Действительно, большинство людей подсознательно блокируют неприятные ощущения, воспоминания. Это происходит потому, что любой организм стремится только к приятному. Избегание опасности — одна из основных форм поведения наряду с пищевой, половой и исследовательской. Если мы в каких-то воспоминаниях ощущаем опасность, мы стараемся их затушевать — но при этом вряд ли мы их забываем. Они все равно продолжают на нас влиять, потому что без этих воспоминаний мы не можем адаптировать свое поведение — это то, что нам нужно для выживания. Если мы в нужный момент не вспомним о какой-то опасности, мы поведем себя совершенно иначе.