Павел Балабан.
Человек зависимый

Чем определяются поведение, реакции и способности человека — рассказывает член-корреспондент РАН, профессор, доктор биологических наук, директор Института высшей нервной деятельности и нейрофизиологии РАН Павел Балабан.

Люди в одном коллективе часто становятся похожими друг на друга, а особенно — на лидера. Почему они, скорее всего неосознанно, копируют чье-то поведение, реакции, привычки?

Этот феномен очень хорошо изучен у животных, в частности, у обезьян. Если лидер — то есть самая сильная особь — делает что-то необычное, то молодые самцы, которые тоже хотят стать лидерами, начинают по­вторять за ним. Приведу интересный пример.

Самому слабому шимпанзе в стаде дали литавры, и он тут же стал лидером, вожаком. Все самцы ­мечтали завладеть этими литаврами, они олицетворяли первенство — но он никому их не давал. И вот однажды он их потерял. Литавры долго лежали на земле, никто не решался их подо­брать. А потом нашелся смельчак — он взял литавры и мгновенно стал вожаком. То есть, повторив действия лидера, он занял его место.

Безусловно, что-то похожее есть и у людей. В конце 1930-х годов везде появлялись маленькие гитлеры — и в кино, и на сцене, и в жизни. Они делали резкие движения, повторяли его приемы, пытались командовать так, как это делал Гитлер, который ­гипнотически воздействовал на толпу. Многие фашистские лидеры копировали его чисто внешне. Так что стремление повторить что-то за лидером — это стремление потеснить его и занять его место. Ничего другого за этим не стоит. Потому что, если вы сами ощущаете себя лидером, никакого смысла что-то за кем-то повторять нет.

Почему окружающие оказывают на нас разное воздейст­вие: общение с одними утомляет и опустошает, с другими — заряжает энергией и придает сил?

Зачастую это даже не связано с нашими личными симпатиями. Это во многом зависит от поведения собеседника. Если он замкнут на себе и ведет себя демонстративно, это утомляет. Он говорит что-то не вам лично, а на публику, а вы обязаны все это выслушать и отреагировать. Ваше внимание в результате рассеивается и возникают неприятные ощущения. Если же, наоборот, вы чувствуете, что обращаются лично к вам, что то, что вам говорят, созвучно вашим чувствам и мыслям, то вы расслабляетесь и чувствуете себя хорошо. Это простейший физиологический закон — когда обращение идет лично к вам, это приятно, а когда вы ощущаете себя незначимым винтиком в коллективе или где-то еще, — наоборот, неприятно. Человек старается от этого невольно, подсознательно освободиться, избежать этого.

Действуют ли подобные законы физиологии на уровне социума?

Конечно, они во многом определяют высшую нервную деятельность — то есть общение, взаимодействие в социуме, поведение, в том числе, например, потребительское. Если человеку, скажем, неприятна какая-то реклама — пусть он даже этого не осознает, — он никогда не купит рекламируемый товар. Это не так страшно, потому что реклама ориен­тирована на определенный слой людей. Но есть и более серьезные примеры.

Скажем, социализм пал во многом из-за того, что он не учитывал основные физиологические законы. Все социалистические заветы были замечательными — но почти не выполнимыми: они противоречили закону о личном, или экстраперсональном, как его официально называют, пространстве. В это пространство (метр-полтора от человека) допускаются только близкие люди: вы никогда не сядете рядом с неприятным вам человеком.

Личное всегда важнее общественного, поэтому люди думают в основном только о себе — на страну могут работать только пассионарии, 0,001% населения. Социалистические режимы довели свои, часто богатые ресурсами страны до голода. Вы думаете, в КНДР мало ресурсов? — а люди там траву с газонов едят, и это официально объявлено национальной традицией. И все это именно из-за того, что социалистические законы не соответ­ствуют физиологическим. Эти ошибки повторяет и наше теперешнее правительство. Оно не может понять, что «мое» ближе, чем «государственное». И никакие внешние условия этого никогда не преодолеют. Отсюда такие механизмы, как коррупция: да, я буду работать за зарплату в пять тысяч рублей, но при малейшей возможности возьму что-то для себя.

Закон о личном пространстве универсален для всех народов? В некоторых странах люди вполне комфортно себя чувст­вуют на близком расстоянии друг от друга.

Вы правы. Чем южнее страна, тем больше люди приближаются друг к другу. Там принято обнимать, целовать даже малознакомых людей. Но это, скорее, социальная традиция. Потому что, если проанализировать поведение высших приматов, мы увидим, что приближение больше, чем на два метра, вызывает у них резкую агрессию — конечно, если это незнакомая особь.

Как государство может учитывать инстинктивные проявления физиологии?

В капиталистических странах давно поняли, что личность выше государства, выше общества. Тронуть личность там самое страшное преступление. А у нас человек до сих пор — винтик. Как же иначе?! — мы же преследуем высокие цели, ракеты в космос запускаем! Наша полиция угождает тем, кто ей платит, — полицейским тоже ближе собственная жизнь, им нужно зарабатывать деньги. А они считают, что им платит мэр, а не мы, налогоплательщики. И их цель вовсе не охрана личности, личность им совершенно не интересна — об этом пишет даже наша зажатая пресса. Искоренить это очень трудно. В случае с полицейскими, да и со всеми чиновниками, например, можно перейти к общественным выборам, и тогда, может быть, они поймут, перед кем они должны отчитываться, кому угождать.

Превалирование личного интереса над общественным — это то же самое что эгоизм? Если да, то откуда берутся альтруисты?

Эгоизм и альтруизм — это характерологические особенности индивида, которые присущи и людям, и животным. Проводились, например, такие опыты на крысах: одну особь сажали в клетку с прозрачной перегородкой, а другую в соседнем отделении били током. Известно, что крысы любят находиться в темноте, на свету им некомфортно. Так вот, если первая крыса скрывалась в темноте, ее партнера били током еще сильнее; если выходила на свет — партнера прекращали бить током. Некоторых крыс совершенно не волновали страдания и крики жертвы — они уходили в темноту и спокойно там сидели. Но процентов 30—35 (а это не мало!) не выдерживали — они соглашались терпеть лишения ради того, чтобы кому-то из их сообщества было лучше. Возможно, это отчасти связано с опытом животного, но во многом определяется генетической программой.

Можно ли изменить эту прог­рамму?

Теоретически — да, но для этого надо менять биохимию мозга. Сегодня для этого есть много способов — в том числе генетические. Изменив или подавив продукцию определенных веществ, можно изменить поведение индивида. Сейчас к этому идет медицина — буквально лет через десять она будет полностью индивидуальной, то есть будет учитывать генетические особенности каждого конкретного пациента. Генетический анализ уже подешевел в тысячи раз, и через несколько лет он будет стоить всего пару сотен долларов.

А можно ли, протестировав человека, определить, альтруист он или эгоист? Ведь многие должности определенно предназначены для альтруистов.

Как раз такой проект — определение альтруизма и эгоизма у чиновников — разработали студенты нашей молодежной школы. Они предложили очень простые физиологические тесты, которые, например, показы­вают, выдерживает человек или не выдерживает, когда рядом кому-то плохо, а он знает, что может ему помочь. Это, по сути дела, как детектор лжи.

Социально адаптированные люди все рано или поздно хотят, чтобы рядом никому не было плохо — потому что так принято, но скорость принятия решения у альтруистов и эгоистов принципиально разная. Она отличается на порядки. И становится совершенно очевидно: испыту­емый — инстинктивный альтруист или инстинктивный эгоист. Жаль, что такие проекты не поддерживают.

В состоянии ли человек сам регулировать свое поведение?

В принципе, да. Потому что когда у нас просто меняется настроение, изменяется химический коктейль в нашем мозге. А в разном настроении человек принимает иногда противоположные решения. Кто такой хороший актер? Это тот, кто себя приводит в нужное состояние, кто себя заставляет вырабатывать необходимые вещества: адреналин, серотонин, который создает благодушное настроение, и т.д. — и это отражается на его поведении, на реакции, на жестах, на скорости движений, восприятии информации. Можно научить себя этому: если ты на работе — ты альтруист, а дома можешь быть эгоистом — это уже семейные проблемы.

Если привести в определенное состояние духа, скажем, собе­седника, мы тоже можем добиться от него определенной реакции?

Безусловно. Так, например, дейст­вует Жириновский. Он настоящий манипулятор. Он оскорблениями, нападками приводит человека в замешательство, а потом добивается своих целей. Это простейшая основа физиологии. Но, если ­натренироваться, ­этому можно противодействовать. Если вы подготовлены и знаете, что сейчас вам придется столкнуться с агрессией, вы можете абсолютно холодно, спокойно и адекватно ответить на действия со стороны партнера.

Влияет ли окружение человека, обстановка, в которой он находится, на его способность воспринимать информацию, запоминать, обучаться?

Конечно. Однако надо помнить, что в индивидуальном развитии человека есть периоды, когда это влияние максимально. В частности — первые годы жизни. У нас не очень известен эксперимент Надежды Николаевны Ладыгиной-Котс, который между тем дал чрезвычайно важные результаты. В виварии Института физиологии, которым руководил Иван Петрович Павлов, родился детеныш шимпанзе, и Надежда Николаевна решила воспитать его вместе со своим ребенком. До двух лет они были в одной кроватке, все делали вместе, с ними одинаково общались, занимались, учили одинаковым вещам. Все надеялись, что шимпанзе будет подтягиваться до уровня человека.

Однако получилось наоборот. Ребенок оказался значительно менее развит, чем его ­сверстники: в два года он ничего не говорил, ходил только на четвереньках, прыгал, скакал, то есть делал то же, что и его товарищ по кроватке. Период наибольшей обучаемости отмечен у всех животных. Многие, наверное, слышали про импринтинг у птиц: когда птенец вылупляется, у него есть два часа — кого он в это время увидит, того и считает мамой, за тем и ходит, — и не важно, человек это, курица или утка. Этот механизм ускоренного обучения выработался в ходе эволюции: птенцу, особенно водоплавающему, надо сразу после рождения за кем-то следовать, плыть.

Навыки и умения, приобретенные в период наибольшей восприимчивости, сохраняются на всю жизнь?

Если опять же говорить о птицах, то раньше считалось, что результаты импринтинга остаются на всю жизнь, однако потом ученые выяснили, что птиц можно переучить — но с большим трудом. Вообще, чем моложе индивид, чем дальше он от половой зрелости, тем чаще обучение идет по пути развития. Обычно под обучением понимают то, что обратимо: вы можете научиться, забыть, переучиться. А вот элементы развития необратимы. Например, вы в детстве выучили язык — пройдет много десятков лет, и вы сможете им пользоваться, если понадобится. В целом, доказано: обучение проходит значительно эффективнее до 14 лет и гораздо менее эффективно после 25, когда, как считается, все связи в мозге уже установлены.

От чего зависит, по какому пути идет усвоение информации: по обратимому или необратимому?

Соотношение между развитием и обучением очень зыбкое. Похоже, что существует несколько форм памяти: некоторые обратимые, некоторые нет. Пока не известно, чем они отличаются: может, механизмом, а может, местом хранения. Вероятно, память в результате упрочнения ­перемещается по мозгу, сдвигается в другие области, но отследить это почти невозможно, потому что морфологических следов она не оставляет, ее нужно проверять функционально. На людях этого делать нельзя, на животных — исключительно сложно: они не могут дать нам словесного отчета. Вообще, обучение зависит от контекста, от окружения: что происходит вокруг человека, где он находится, чем занимается.

Какое окружение способствует наилучшему запоминанию и обучению?

То, которое в физиологии называется обогащенной сенсорной средой. Ее воздействие хорошо показано на многих животных: если детенышей из одного помета разделить на две кучки и одних поместить в обычную клетку, а других в обогащенную сенсорную среду: дать им яркие игрушки, возможность бегать, прыгать, если с ними заниматься — они лучше обучаются, быстрее развиваются, растут, с ними потом легче общаться и т.д. У них обучение перерастает в развитие. Недаром говорят: это развитое животное или человек, а это неразвитое — замкнутое, ни с кем не общается, не умеет пользоваться своими способностями. Поэтому чем больше обогащена сенсорная среда, чем больше ребенок сталкивается с новыми возможностями, тем лучше. В последнее время появились гипотезы о том, что таким образом можно развивать не только детей, но и взрослых. И оказывается, да: все работает, но не так хорошо, не в такой степени.

Если учесть, что взрослые не столь восприимчивы к обучению, можно ли с помощью каких-то приемов донести до них нужную информацию? Например, на переговорах, презентациях — чтобы быть уверенным, что люди все поняли и усвоили?

Конечно. Этими приемами пользуются те, кого называют «хороший лектор» или «хороший менеджер». Хороший менеджер, например, преж­де всего внимательно слушает собеседника, задает уточняющие вопросы и этим располагает его к себе, а уже потом сообщает нужную информацию. Лектору труднее, потому что в его случае общение одностороннее. Лекторы пользуются такими прие­мами: раз в несколько минут резко повышают или понижают тембр голоса, чтобы привлечь внимание слушателей; каждые 10—15 минут рассказывают шутку или анекдот, чтобы люди отреагировали. И чем неожиданнее это, тем лучше. Любая эмоциональная реакция резко улучшает восприятие.

Существует такое понятие — направленное внимание. Когда внимание слушателей или собеседников направлено на вас, восприятие, обучение, запоминание идут на порядки — даже не на проценты, а именно на порядки — лучше. Хороший лектор, преподаватель, например, отличается от плохого тем, что он умеет поддер­живать это внимание. Это нельзя делать непрерывно — направленное внимание длится всего минуту-две, а затем идет обработка информации. То есть людям надо дать время подумать — а потом снова привлечь их внимание. Таким способом можно значительно более эффективно обучать, контактировать, проводить собеседования, тренинги и т.д.

Я читала, что ученые нашли так называемую молекулу памяти, воздействуя на которую можно заставить человека что-то запомнить или, наоборот, забыть.

Да, это самое интересное, что есть в сегодняшней физиологии. Потому что буквально до последнего времени считалось, что память обеспечивается всем набором биохимических реакций, который есть в клетке, — какую бы из них вы ни изменили, память отреагирует и тоже изменится. Тем не менее ученые не оставляли попыток найти что-то специфичное именно для памяти. И сегодня анализ регуляции работы нервных сетей, их коммуникации достиг уже такой степени, что известно, какие молекулы где находятся, что контролируют и т.д. И вот недавно выяснилось, что для памяти, обучения специфична одна из белковых молекул, которая управляет другими молекулами, — атипичная протеинкиназа С.

Она включается именно в момент обучения, когда совпадает много стимулов, и изменяет коэффициент связи между нервными клетками. Если ее заблокировать (генетически или химически) в определенной области мозга — не везде, а только очень локально, — то выпадает всего один вид памяти, который связан с этим участком мозга. Он исчезает — и все! Такой результат дают эксперименты на всех животных — от улиток до самых высших. На человеке, правда, опыты пока не проводятся: используемые химические вещества очень токсичны. Но самое удивительное, что блокада этой молекулы не вызывает патологии — индивида можно заново обучить тому, что он забыл, и эти молекулы снова наработаются. А если мы, наоборот, активируем эту молекулу, то память улучшается, даже если ее почти не было. То есть эти молекулы регулируют память, управляя локальными связями: они становятся более крепкими при ее активации, менее крепкими — при блокаде. Возможно, это не единственный ­механизм хранения информации, но уж точно чрезвычайно эффективный.

Когда ученые нарушают работу этой молекулы, они знают, какую именно память стирают? Известно ли им, в каких ячейках хранится память о тех или иных событиях?

Эти исследования ведутся пока несколько лет, не все еще изучено. На сегодняшний день блестящие результаты достигнуты при работе с оборонительной памятью — о том, что был какой-то шок и животному надо на него отреагировать, чтобы избежать неприятностей, а также с памятью на запахи. Скорее всего, точно так же можно управлять и другими формами памяти. Пока, стирая память, трудно добиться локальности, поэтому мы обычно стираем чуть больше, но память, на которую мы нацелены, при этом тоже исчезает. Чем проще существо, чем меньше у него нейронов, тем точнее мы попадаем в цель. Например, мы прекрасно знаем, память о каких событиях стираем у улитки, у которой всего 20 тысяч нейронов.

Если можно стереть память, можно ли записать новую — о том, чего не было?

Если механизм не нарушен, то можно. Честно говоря, психоаналитики как раз этим механизмом и пользуются. Сеанс психоанализа — это многократный, во всех деталях и подробностях повтор ситуации, но только в комфортной и заведомо приятной обстановке — лежа, при неярком свете и т.д. Психоаналитики фактически извлекают память, изменяют ее в позитивную сторону и как бы перезаписывают. Это называется реконсолидация. Этот метод срабатывает не всегда — многое зависит от индивидуальности, но очень часто. Сейчас ведутся эксперименты над человеком — уже на основе знаний о том, что есть такие молекулы и что надо активировать именно локальные сети, и ищется механизм стирания предыдущей памяти. И мне кажется, мы в нашем институте нашли такой механизм — но пока еще не все доказано и не опубликовано.

Почему человек иногда вспоминает то, чего в реальности не было?

При вспоминании мы активируем нервные сети, они накладываются друг на друга, перекрываются. Иногда активация идет в случайном порядке. Этому есть подтверждение на томо­графии: когда человек что-то вспоминает, вдруг иногда включаются участки мозга, которые не должны включаться. Любой образ — это активация миллионов нейронов. И почему сеть сейчас сложилась так, а не иначе, зависит от очень многих факторов, например, от того, чем вы сегодня позавтракали (буквально!), какое у вас настроение, гормональный статус и т.д.

Почему мы старательно избегаем неприятных воспоминаний, забываем их?

Действительно, большинство людей подсознательно блокируют неприятные ощущения, воспоминания. Это происходит потому, что любой организм стремится только к приятному. Избегание опасности — одна из основных форм поведения наряду с пищевой, половой и исследовательской. Если мы в каких-то воспоминаниях ощущаем опасность, мы стараемся их затушевать — но при этом вряд ли мы их забываем. Они все равно продолжают на нас влиять, потому что без этих воспоминаний мы не можем адаптировать свое поведение — это то, что нам нужно для выживания. Если мы в нужный момент не вспомним о какой-то опасности, мы поведем себя совершенно иначе.