Олигархи минувшего

Рецензия на книгу: Владимир Гаков. Жизнь удалась? Как жили, сколько и на чем зарабатывали, сколько и на что тратили «старые» русские. Добрая книга, 2007.

Если вы думаете, что двуликий Янус, у которого одно лицо — крупный бизнес, а другое — государство, появился в России лишь в последнее десятилетие, вы не знаете истории и вдобавок не читали Ленина. Спайка государства и промышленности, планирование, централизованное распределение ресурсов были изобретены еще в годы Первой мировой. Большевикам оставалось «лишь занять уже подготовленные кабинеты», писал в свое время основоположник социалистического государства. Признание вождя пролетариата подтверждает любопытный факт: самый богатый капиталист дореволюционной России был торжественно похоронен уже советской властью, при огромном стечении народа, по большей части рабочих, которые несли венок с надписью «Великому организатору промышленности». Состояние Николая Второва (при всей условности и предположительности подобных оценок) к началу Первой мировой перевалило за 100 млн рублей. На предприятиях Второва шили для царской армии созданные по эскизам Васнецова и Коровина длиннополые шинели и «богатырки», ставшие­ потом ­буденовками, он ­основал автозавод АМО (ныне — ЗИЛ), а его московский особняк (известный сейчас как Спасо-хаус) — резиденция американского посла. При всем том, однако, имя Второва сегодня никому не знакомо: у нас на слуху только фамилии Морозовых, Мамонтова, Рябушинских, Путилова. Но и этих предпринимателей помнят не по их деловым достижениям, а в силу совершенно посторонних обстоятельств. Путилов — это рабочие стачки на носившем его имя заводе. Морозовы, Мамонтовы, Рябушин­ские остались в исторической памяти благодаря их тесному общению с творческой интеллигенцией.

В частности, поэтому очень кстати вышла книга Владимира Гакова, своего­ рода популярная энциклопедия ­истории отечественного бизнеса. Работа эта выросла из рейтинга богатейших предпринимателей дореволюционной России, составленного автором. Хотя автор честно пытался исходить из имевшихся прижизненных оценок состояний, цифры и категории тогдашнего бизнеса, разумеется,­ весьма условны. Однако рейтинг для Гакова — лишь повод, чтобы широкими мазками набросать картину того, как вели свой бизнес и как жили «старые» русские. Отдельные главы посвящены основным категориям дооктябрьского капитала и капиталистов — купеческим династиям, финансистам, реальному сектору — фабрикантам, а также аферистам. Среди последних попадаются и куп­цы, и промышленники, и финансисты, и, разумеется, российские чиновники вплоть до министерского уровня.

Владимир Гаков — это псевдоним Михаила Ковальчука, по образованию физика, по призванию литератора, критика и знатока научной фантас­тики. Талант не изменил ему и на этот раз: он весьма удачно избегает как обличения российской олигархии «первого издания», так и ее идеализации. Откровенный обман казны и собственных акционеров, и вполне искренняя забота о рабочих, и непростые отношения с государством складываются во вполне взвешенную картину бизнеса на фоне эпохи.

Гаков не скрывает, впрочем, что, говоря о капитализме дореволюционном, постоянно держит в уме сегодняшний — отсюда и два центральных мотива книги: богатство экономической элиты на фоне всеобщей бедности и парадоксальная неспособность предпринимателей, сделавших огромные состояния, понять, что происходит в стране. Две главы посвящены образу жизни богачей той эпохи — их особнякам, развлечениям, обедам, выездам и т.д. Вполне куршавельских­ выездов и кутежей было предостаточно, были роскошные имения, скупка леген­дарных бриллиантов и реки шампанского. Гакова, однако, интересует не столько вилла Абамелик-Лазаревых (в которой находится сегодня российское посольство в Риме) или дом железнодорожного короля фон Дервиза (в нем разместился университет Ниц­цы), сколько соотношение всех этих роскошеств с общим уровнем жизни того времени. Гаков цитирует разнообразные документы, показывающие, например, какие градации квартир и обедов существовали. Оказывается, полностью меблированная семикомнатная квартира с прислугой в Киеве, на Крещатике, обходилась в 700 рублей в год, при том что зарплата учителя гимназии составляла 1000 рублей в год и т.д. Читателя, таким образом, подводят к мысли о том, что имущественное расслоение — «пропасть между доходами самых богатых и тех, кто получает за свой труд минимальную зарплату», — в сегодняшней России выросло по сравнению с 1914 годом в десятки раз. Здесь я позволю себе не согласиться с автором: оценивая типичный ежегодный доход дореволюционного работяги в сотни золотых, Гаков существенно завышает уровень жизни населения той поры.

Эта неточность нисколько не вредит достоверности главного мотива книги, который, собственно, вынесен и в ее заглавие. В последней главе есть фотография: на ней участники парадного банкета, который был дан в 1916 году в честь известного издателя Ивана Сытина. Разодетые во фраки господа очевидно довольны собой и жизнью, своими деловыми достижениями, ­своим меценатством и своими нема­лыми пожертвованиями на благотворительность. В общем, жизнь удалась. Но пройдет всего год с небольшим, грянет революция, и их мир рассыплется в прах. Ни один из сотни запечатленных на фотографии, однако, об этом не подозревает, и доказательством служит простой факт: почти никто из предреволюционных богачей не позаботился вывезти деньги или золото за рубеж.

Вряд ли тогда, даже в условиях мировой войны, размещать капиталы в заграничных банках было сложнее, чем теперь: в России львиная доля финансового сектора приходилась на дочек французских и немецких банков. Просто им было во что вкладывать дома — страна-то огромная, а экономическое развитие перед войной шло невиданными темпами. Некоторым из них удалось пережить революцию и еще раз подтвердить свою «квалификацию» в бизнесе — уже за пределами России. Михаил Терещенко, представитель династии сахарозаводчиков и министр Временного правительства, бежал из тюрьмы, нелегально перебрался в Норвегию и потом успешно вел финансовые операции во Франции и на Мадагаскаре. Борис Каменка, один из богатейших людей Российской империи, глава Азовско-Донского банка (четвертого в стране), после революции заново создал бизнес во Франции — и погиб уже глубоким стариком в годы гитлеровской оккупации. Но по большому счету Гаков прав: успехи капитализма не спасли не только империю, но и самих капиталистов. Любопытно почитать газетные выдержки, собранные в роскошно изданном сборнике, озаглавленном «1917»¹. Сообщение «Петроградских ведомостей» от 3 января 1917 года: «При министерстве торговли и промышленности образована особая комиссия… в связи с утвержденным 8 сентября 1916 года Советом министров положением об уголовной ответственности­ торговцев и ­промышленников за возвышение или понижение цен на предметы продовольствия или необходимой потребности». И в тот же день информация из Баку: «Крупный спрос на нефть остается без покрытия, несмотря на усиленные поиски легкой нефти в более крупных количествах. Спрашивали и мазут, но предложение отсутствовало. Нет в продаже и керосина…» А 12 мая заметка, опубликованная в «Современном слове», говорит о фактических условиях промышленности: «…уже теперь приходится оплачивать труд не за счет доходов, а за счет основных капиталов, которые будут израсходованы в краткий срок, и тогда предприятия будут ликвидированы», — жалуются промышленники. В ответ министр труда Скобелев призвал их до конца войны «отказаться от прибыли в эту критическую минуту». Промышленники по­слушались, но попросили государство­ «вмешаться, чтобы урегулировать взаи­моотношения труда и капитала». Ну а что последовало за этим, всем известно… Вопрос в том, почему так получилось. Гаков подробно рассматривает самые разные стороны жизни предпринимательского класса, но почти ничего не говорит об их политических пристрастиях или политической деятельности.

И это не случайно: хотя отдельные предприниматели, разумеется, участвовали в политической жизни, капиталисты как класс в предреволюционной России так и не стали политической силой. Экономические успехи российского бизнеса последние десятилетия императорской России не сопровождались повышением его политической роли. Как показал американский историк Томас Оуэн², подробно изучавший московское купечество, в середине XIX века потрясение от поражения в Крымской войне привело к резкому росту популярности в этой среде радикального славянофильства; эти настроения быстро выродились в национализм и ксенофобию. Изоляционистские настроения купцов вылились в активное лоббирование курса на ускоренное «национальное» промышленное развитие с участием государства, которое должно было прежде всего сохранить высокие протекционистские тарифы и убрать иностранный капитал из стратегически важного железнодорожного сектора. Как показывает Оуэн, к 1880—1890-м годам бизнес-интересы московского купечества полностью зависели от тарифной защиты со стороны правительства; и поэтому купцы были враждебно настроены и к либерализму в целом, и к требованиям политических реформ в стране и в первопрестольной. Их зависимость от властей еще более усилилась с ростом рабочего движения: купцы, некогда гордившиеся «отеческим» отношением к своим работникам, в массе своей не видели другого ответа на стачки и забастовки, кроме казачьих нагаек. Предпринимательский класс не смог стать политической силой потому, что слишком зависел от государства.

Это не означает, разумеется, что среди российских предпринима­телей не было передовых, просве­щенных людей, способных подняться над узкокорпоративными интересами. Эти герои Владимира Гакова — представители новой породы, по мнению историка Альфреда Рибера³, — предпринимательская верхушка, которая как в экономическом, так и в культурном смысле действительно смогла выделиться из купеческой массы и сформулировать достаточно ясное понимание «экономического патриотизма» и собственной миссии. Например, среди предпринимателей юга России, интересы которых были тесно связаны с тяжелой промышленностью и иностранным капиталом, выдвинулся целый ряд великолепных менеджеров мирового уровня. Однако в целом говорить об этих «новых» предпринимате­лях как о классе или называть их «рус­ской буржуазией» неверно, доказывал Рибер. Просвещенные капиталисты были раздроблены и малочисленны; они не смогли создать единого политического фронта, объединившись с массой купечества (оно, увы, оставалось в плену традиций), технической интеллигенцией, земством.

Показательна в этом отношении история «Общества для содействия русской промышленности и торговле», учрежденного еще в 1867 году союза российских промышленников и предпринимателей. Основанное при участии ведущих общественных деятелей и с одобрения властей, включая тогдашнего министра финансов Рейтерна, общество получило важнейшую привилегию — право обращаться к правительству «по всем вопросам промышленности и торговли» — и таким образом стало чем-то вроде официального представителя российского бизнеса в отношениях с властями. Однако полувековая история тогдашнего РСПП — это история безвестности, игнорирования властями и собственной глубинной недееспособности. Общество записало на свой счет успешное лоббирование некоторых мер, но, как показывают исследования, власти и без того собирались реализовать все «принятые» от него предложения. Добиться даже такой простой вещи, как упрощение процедуры регистрации компаний, обществу не удалось, хотя существовавшую­ практику признали устарелой еще в 1869 году. Правительству, правда, было выгодно сохранить прежний порядок, в частности, чтобы ограничивать евреям и иностранцам доступ в бизнес.

Все это так, но и национализм, и протекционизм были типичны в конце XIX века для буржуазии всей Европы. Более того, именно национальный подъем того времени в странах Центральной Европы стал идеологической платформой, объединившей предпринимательский класс, интеллигенцию, чиновников, мелких лавочников. Что же касается тесных связей предпринимательского класса с государством, то они тоже были характерны для Центральной Европы, и для Японии, и для многих других «догоняющих», или, как мы бы сегодня сказали, развивающихся стран. И практически везде, от Германии до Японии, этот тесный союз вылился в появление авторитарных, милитаристских режимов и в итоге привел к краху государства.

Присуща ли политическая слабость предпринимательского класса и его зависимость от государства всем «догоняющим» экономикам или же существуют какие-то национальные особенности российского предпринимательства? Исследование взглядов и представлений предпринимателей в России, Китае и Бразилии показало, что во многом они схожи: например, по своей преданности бизнесу или по степени удовлетворенности своим­ положением «жизнь удалась» у 95% российских бизнесменов; среди населения в целом этот показатель составляет лишь 74%. Но есть характерные различия. В России 56% предпринимате­лей считают, что давать взятки иногда допустимо; в коммунистическом Ки­тае так думают 25% бизнесменов, в Бразилии — всего 15%. И только в России для предпринимателей политические свободы менее важны, чем для страны в целом: у нас любят свободу 49% предпринимателей и 61% населения в целом⁴. Что делать с подобными настроениями, к сожалению, не расскажет ни один учебник истории.

Примечания

1. «1917». М.: Издательская прог­рамма «Интерроса», 2007.

2. Thomas C. Owen. «Capitalism and Politics in Russia: A Social History of the Moscow Merchants, 1855—1905». Cambridge and New York: Cambridge University Press, 1981.

3. Alfred J.Rieber. «Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia». Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1982.

4. Simeon Djankov, Yingyi Qian, Gerard Roland, Ekaterina Zhuravskaya. «Entrepreneurship in Brazil, China, and Russia». CEFIR Working Paper № 66, July 2006.