Вера Подлесская. Почему мы молчим
и мычим

Мы часто оцениваем людей по тому, как они говорят: насколько бегло, грамотно и четко они выражают свои мысли. Но справедливы ли такие суждения? Об особенностях устной речи рассказывает доктор филологических наук, профессор, основатель и руководитель Учебно-научного центра лингвистической типологии Института лингвистики РГГУ, заместитель директора Института лингвистики по научной работе Вера Исааковна Подлесская.

Мы привыкли оценивать устную речь, апеллируя к нормам письменной речи. Правильно ли это?

Не совсем. Разговор о норме обычно ведут только для языков, имеющих как устную, так и письменную формы. Но большинство языков на земле существует исключительно в устной форме, и вопрос о норме для них можно ставить лишь условно. Норма — это то, что фиксируется в прескриптивных документах: в словарях, в грамматике — и то, что социальным образом транслируется через образование и другие культурные ­механизмы. ­Отклонения от этих документов мы считаем нарушением нормы.

В устной речи говорящий пользует­ся широким набором средств, ­которых в письменной речи зачастую не существует. Для этого набора у нас может не быть подтвержденных авторитетом сведений и правил, которые были бы где-то зафиксированы. Так что норма в применении к устной речи — своего рода общественный договор, то, как говорят культурные люди, обыч­но — образованные горожане. Не стоит думать, что устная речь у нас неграмотная, просто она иначе устроена.

Почему, если устная речь шире распространена, лингвисты больше времени уделяют изу­чению письменной речи?

Действительно, устная речь ­первична в филогенезе и онтогенезе. Это значит, что она появляется раньше, чем письмо — и в истории человечества, и в истории отдельного человека. По объему продукции, которую мы производим, она далеко опережает письменную речь: даже если язык имеет письменность, за свою жизнь мы гораздо больше на нем наговариваем, чем создаем письменных текстов.

Лингвисты долгое время изучали в основном письменную речь по культурным и по методологическим причинам. Во-первых, письменный текст — это зафиксированный объект, на него легко посмотреть со всех сторон. А технологии, позволяющие зафиксировать устную речь, появились лишь недавно. Во-вторых, в нашей цивилизации, в иудео-христианском мире, культурная ценность письменного текста гораздо выше, чем устного. Письменный текст сохраняется на каком-то носителе — на бумаге, камне, бересте — и передается из поколения в поколение. Его содержание, способ бытования, способ обращения с ним — это наследие культурного сообщества.

Сейчас, с появлением новых технологий, устная речь становится важным объектом академического изучения. Она дает бесценный материал, которого письменная речь дать не может. Она помогает нам проникнуть в суть когнитивных процессов, понять, как устроена коммуникация.

Вы сказали, что устная речь обладает большим объемом средств, которых на письме нет. Что это за средства?

В устной речи есть просодия — интонация, громкость, темп, паузы и т. д. Это то, что мы можем сделать голосом. Просодии делегируется часть функций, которые на письме выполняют грамматика и словарь

Важнейший ресурс просодии — так называемые фразовые ударения: с помощью голоса мы можем акцентировать ту или иную часть высказывания, которая нам важна. Попробуйте в предложении «Кошка пьет молоко» выделить по очереди каждое слово — и вы увидите, как будет меняться смысл фразы. Еще один ресурс — интонация, направление движения тона: мы можем повышать или понижать тон, делать это резко или полого или держать ровный тон. Носители русского языка оперируют стандартными паттернами, или интонационными конструкциями, чтобы выражать разные значения. Например, в отличие от многих языков — ­скажем, японского или английского, в русском нет вопросительных частиц или вопросительных конструкций со вспомогательным глаголом: нам не нужна специальная грамматика, чтобы задать общий вопрос. Мы делаем это с помощью интонации.

Люди, изучающие русский язык, должны овладеть этими паттернами — для устной речи это такой же обязательный компонент, как лексика и грамматика. Когда мы утверждаем, что кто-то говорит «с акцентом», мы зачастую имеем в виду мелодические нарушения: человек неправильно оперирует интонационными конструкциями, возможно, заменяя их родными.

Кажется, что сейчас в русском языке появляются новые типы интонационных конструкций — это особенно заметно в речи теле- и радиоведущих. Значит ли это, что интонация подвержена таким же изменениям, как, скажем, лексика?

Интонация меняется, но медленнее, чем слова: это — долгоиграющий параметр. На нее тоже влияют как внутренние, так и внешние факторы — например, межязыковые контакты. Когда люди смотрят много зарубежных фильмов, они могут переносить в родной язык чужие интонационные конструкции. Отправляясь отдыхать туда, где говорят на языке, близком нашему родному, мы часто начинаем копировать местную интонацию.

Нередко также на первый план выходят ресурсы, существовавшие ранее «на задворках» языка. Например, интонационная конструкция «падение тона плюс подъем тона» сейчас начинает употребляться шире, чем раньше, возможно, потому, что она характерна для английского языка. Ее имитируют российские дикторы, когда называют по имени репортера вне студии, которому передают слово. Не следует также забывать и об индивидуальной манере — если она обнаруживается у авторитетного и влиятельного в речевом смысле лица, то ему начинают подражать. Это такой же механизм, как в семье, где дети говорят с интонациями, свойственными их родителям.

Оценивать этот процесс — дело неблагодарное. Язык живет своей жизнью, что бы мы с ним ни делали. На него нельзя воздействовать запретительными мерами, и оценочные суждения к нему плохо применимы

Как устроена устная речь?

Это многофакторный процесс. Человек единовременно осуществляет ряд когнитивно трудных операций. Прежде всего, он должен решить, что собирается сказать. Затем — подобрать для мысли упаковку, то есть облечь ее в лингвистическую форму с помощью слов, грамматики, интонации. Если это диалог, то говорящий вынужден еще и следить за тем, что говорит собеседник. Кроме того, одновременно с произнесением человек должен слушать себя и контролировать. Он может обнаружить, что говорит не совсем то, что его устраивает, — такое происходит, когда он не успевает свое­временно спланировать речь. Тогда ему приходится исправляться. Поэтому в спонтанной речи так много обрывов, повторов, переформулировок.

Почему одни люди говорят лучше, другие — хуже?

Люди, которых лингвисты называют умелыми говорящими, хорошо координируют перечисленные выше процессы. Они плавно передвигаются от одного этапа к другому: планируют, говорят, слушают, что им отвечают. Чаще всего эти умения зависят от когнитивных особенностей человека. В то же время способность хорошо говорить можно развить. К примеру, ораторы, педагоги и представители некоторых других публичных профессий с опытом приобретают умение выступать перед аудиторией без предварительной подготовки.

Любого идеального говорящего можно поставить в такие условия, что его речь даст сбой. Психолингвисты проводят эксперименты с так называемым временным прессингом: дают речевые задания, которые надо выполнить очень быстро. Оказывается, что чем выше темп, тем больше человек ошибается. Когда нужно провести много операций в единицу времени, в какой-то момент человек перестает справляться. Многое зависит от уровня самоконтроля: люди, способные жестко себя контролировать, не позволяют себе произносить недо­оформленные фрагменты речи. Важны также внешние обстоятельства: одно дело, вы ведете бытовой разговор с членами семьи, другое — проходите собеседование. Большую роль играет степень ответственности — у публичной и непубличной речи она разная. Как правило, публичная речь менее спонтанная: если вы знаете, о чем собираетесь говорить, то стараетесь подготовиться. При этом опытный говорящий, даже если хорошо подготовится, умеет имитировать спонтанную речь. На характер устной речи влияет также возраст говорящего. Речевые умения, связанные с гладкостью речи, формируются в детстве, достигают пика у взрослого человека и частично утрачиваются по мере старения.

Зависит ли умение говорить от воспитания, образования?

Я считаю, что зависит. Но, к сожалению, школьные уроки литературы и русского языка совершенно не нацелены на то, чтобы учить нас бегло говорить, — они тренируют только письмо. Конечно, у навыков писания и говорения есть существенные общие компоненты: владение словарем и грамматикой. Если вы прочитали много книжек и у вас большой словарный запас, то и речь у вас лексически разнообразная. Значит, и читать, и слушать вас, скорее всего, интересно. Если вы хорошо пишете ­сочинения, то сможете хорошо произнести подготовленный устный фрагмент. А вот умение быстро ориентироваться в изменяющейся речевой ­ситуации — отдельный навык, его письмом не развить, тут нужны тренировки в жанре дискуссии, активного публичного диалога. Чтобы научить человека выступать устно, нужно «натаскивать» его на разные жанры: лекцию, доклад, воспоминания на заданную тему и т. д. Школьники пишут о том, как они провели лето, — так почему бы не рассказывать об этом? Еще одна часть когнитивного умения, связанного с устной речью, — владение своим временным ресурсом, способность его распределять. На любой конференции некоторые докладчики укладываются в регламент, а некоторые — нет. Те, у кого большой опыт общения на определенную тему с заранее построенным планом и определенными задачами, понимают, что такое регламент речи. Так что внутренние биологические часы нужно развивать.

Вы сказали, что опытный говорящий умеет имитировать спонтанную речь. Для чего нужен этот навык?

Спонтанная или кажущаяся спонтанной речь гораздо сильнее ­воздействует на нас. Мы как бы становимся соучастниками креативного процесса. Если говорящий при нас сочинил и произнес речь, значит, он творческий человек, а то, что он сказал, интересно и важно. Любой носитель языка легко, даже не видя оратора, на слух определяет, по бумажке тот говорит или нет.

Впрочем, зачитывать заранее написанный текст иногда бывает необходимо — все зависит от ситуации. Например, кто будет без бумажки делать заявление на правительственном уровне? В этом случае все должно быть задокументировано и спонтанные речевые ходы не допускаются. Тост по шпаргалке читать не принято; во время лекции можно иногда заглядывать в конспект, но преподавателя, не отрывающего глаз от записей, никто слушать не будет: студент сам может прочитать учебник. Каждый тип общения регламентируется своими правилами.

Каковы основные признаки спонтанной речи?

Она не бывает стопроцентно гладкой, как бы хорошо мы ни подготовились, — появляются всякого рода нарушения, которые невозможно сымитировать, читая по бумажке. В неподготовленной речи мы часто не можем или не успеваем «упаковать» мысль в хорошо спланированный, полностью сконструированный — грамматически, синтаксически и интонационно — фрагмент (лингвисты называют его элементарной дискурсивной единицей). Человеческая речь не звучит непрерывно — мы порождаем ее мелкими «квантами», похожими на то, что мы из школьной грамматики знаем как простое предложение. Это очень удобная упаковка для описания элементарной ситуации. Специалисты по оперативной памяти считают, что длина простого предложения — 5—7 слов — это тот объем информации, который мы легко закладываем в оперативную память, обрабатываем и отправляем в долговременные хранилища, чтобы присоединить к имеющемуся у нас объему знаний. То, как мы «квантуем» речь, связано и с нашими дыхательными возможностями: элементарные фрагменты вписываются между двумя вдохами. Умелые говорящие свои паузы привязывают к дыхательным паузам — так, чтобы между ними оказались цельнооформленные внятные фрагменты речи.

В спонтанной речи паузы могут встречаться и внутри элементарной дискурсивной единицы — для слушателя это сигнал о том, что у говорящего возникли какие-то трудности. Вообще паузы очень важны для речи. Они бывают двух типов: абсолютные и заполненные. Абсолютные паузы (полная тишина) занимают до 30—35 процентов всего объема говорения. Как текст виден на фоне белого листа, так и речь выделяется на фоне тишины. Для неподготовленной речи характерны более частые и более длительные паузы. В диалоге абсолютная пауза, длящаяся больше секунды, показывает: что-то идет не так и слушателю пора вступать в общение.

Заполненные паузы — это «эканье», «мэканье», гортанный скрип. Вопреки распространенному мнению, это вовсе не лишние элементы речи. Наоборот, у них очень важная задача, они ­говорят слушающему: «Я еще не закончил, продолжение следует». Заполненные паузы могут быть и дольше секунды. Это универсальный ресурс: люди так или иначе «мэкают»,«экают» или скрипят во всех языках. Умелый говорящий иногда нарочно вставляет в свою речь такие паузы. Есть даже термин «академическое мэканье» — заполненная пауза, которая помогает привлечь внимание аудитории. Говорящий как бы дает всем понять, что он задумался и сейчас произнесет нечто существенное. Психолингвистические эксперименты показывают: это хороший сигнал для слушающих, что надо сосредоточиться. Это один из возможных способов речевой манипуляции.

Еще один признак спонтанной речи — самоисправления. Наши данные показывают, что в неподготовленной речи на сто слов, как правило, приходится от двух до восьми само­исправлений.

Похоже, что лингвистические единицы, которые мы привыкли критиковать, выполняют в речи важную функцию. Если это так, то и слова-паразиты для чего-то нужны?

Так и есть. Слова-паразиты — вовсе не паразиты. У них так же, как и у других языковых ресурсов, есть четко очерченные функции. Вообще единиц, лишенных функции, в языке не существует. Для чего, например, нужно слово «вот»? Казалось бы, это пустое слово, которое мы используем, когда не знаем, что сказать. Между тем, оно возникает не в случайных местах. Если вы за собой понаблюдаете, то заметите: оно появляется там, где мы заканчиваем отклонение от основного маршрута изложения и возвращаемся к этому маршруту. «Вот» может возникнуть и в конце рассказа — когда вы хотите показать, что эпизод, который вы собирались изложить, заканчивается и вы переходите к другим речевым действиям. «Вот» — это слово конца. А слово начала — «ну»: это переход к тому, что будет рассказано дальше.

Интересное слово «типа» — его тоже часто считают «паразитом». Наряду с такими словами, как «вроде», «как бы», оно относит объект к некоторому классу на основании сходства. Не случайно в английском языке в этой же функции выступает «like» («как», «вроде»). Мы используем такие слова, когда намеренно не очень четко выражаемся, не хотим брать на себя ответственность за точное высказывание, не можем подобрать правильное слово или считаем точную номинацию неуместной — например, она может быть табуированной.

Другое распространенное слово — «такой» («такая»). Оно часто замещает глаголы, если человек не хочет точно характеризовать способ чьего-либо поведения или речи: «И вот она такая: “Я завтра не приду”». Говорящий показывает, что «она» что-то сказала и при этом у «нее» были определенные свойства. Эти свойства не называются, но их можно установить по контексту и по тону. Это намек. Часто после «такой» следует уточняющее определение: «и вот она идет такая, вся из себя красавица».

Слова такого рода действительно нужны, однако если в речи их становится слишком много, то они режут слух. То же самое с заполненными паузами и с полнозначными «любимыми» словами: если человек ими злоупотребляет, это производит плохое впечатление и квалифицирует его как не очень умелого говорящего

Меняются ли со временем слова-паразиты? Подвержены ли они моде?

Да. «Как бы» и «типа» были очень популярны, сейчас их используют реже; «такой» — наоборот, чаще. Мода — это, конечно, существенный фактор, но гораздо больше изменений происходит под влиянием ­внутренних языковых факторов. Например, мои коллеги изучают, как меняется употребление конструкции «то что». Сейчас все чаще можно услышать фразы вроде: «он сказал, то что завтра придет». Они появились не из ниоткуда. По этой модели построено много союзных сочетаний: «потому что», «из-за того что», «так что». В них запятая постепенно «сдвинулась» из середины конструкции в начало, и из «потому, что» получилось «потому что». «То что» идет по этому же пути. Сегодня это кажется ужасным, но вполне возможно, что через какое-то время это закрепится в языке и даже пуристы сдадутся. Внутренние изменения сначала образуются локально и часто именно в устной речи, затем начинают распространяться, могут проникнуть в письменный язык, а потом и победить норму. Норма ведь тоже меняется, иначе мы бы руководствовались правилами, скажем, XVIII века.

Можно ли по речи человека судить о его психическом состоянии?

Некоторое время назад мы завершили очень интересный проект. Вместе с психоневрологами из Академии Сеченова мы исследовали спонтанную речь школьников с диагностированными неврозами. Мы сравнивали их рассказы о сновидениях с рассказами детей из контрольной группы, чтобы выявить статистически значимые различия, которые можно было бы использовать для диагнос­тики неврозов. Мы увидели много интересного. В частности оказалось, что рассказ здоровых детей чаще имеет так ­называемую «плоскую ­нарративную структуру» — последовательность эпизодов в нем соответствует последовательности событий: сначала было одно, потом другое, потом третье. А у ребенка с невротическим расстройством много отклонений от основной линии изложения. Во-первых, он вставляет в рассказ о сновидении свои рассуждения и описания событий реальной жизни, например сравнивает сон и реальность («мне снилось, что я вышел в сад, там была калитка, а на самом деле у нас на даче этой калитки нет»). Во-вторых, он часто оценивает «нормальность» сна и свое эмоциональное состояние во сне и в реальности («я вышел в сад и почувствовал, что мне хорошо, хотя обычно в саду мне бывает грустно»). Психоневрологи говорят, что невроз — это проявление состояния, при котором реальность противоречит ожиданиям.

Оказывается, в речи можно обнаружить специальные маркеры таких противоречий. Например, дети с неврозами в рассказах о сновидениях чаще, чем дети из контрольной группы, используют союз «но», который сигнализирует о несоответствии норме или ожиданиям («было очень больно, но я не плакал»)

Конечно, медики не могут диагностировать невроз только на основании анализа устной речи — это лишь дополнительный, но при этом очень показательный метод. Мы даже получили на него патент, чем гордимся: лингвисты — обладатели зарегист­рированного патента — большая редкость.