Андрей Зубов. Разрушить миф
о колее

«Русь, куда ж несешься ты?» — вопрошал Н.В. Гоголь в «Мертвых душах» и не получал ответа. Предсказуемо ли направление этой «бойкой необгонимой тройки», откуда она мчит, кто ею правит и может ли она выбраться из глубокой колеи, в которой вот-вот завязнут ее колеса? Об истории России, особенностях и перспективах ее развития рассказывает доктор исторических наук, профессор МГИМО, ответственный редактор двухтомника «История России. ХХ век» Андрей Борисович Зубов. В предисловии к «Истории России» вы писали, что высшая ценность общества — благополучие, свобода человека, и когда людей вынуждают отдавать все это ради блага государственной машины, это историческая неудача. Если исходить из этого определения, существенная часть нашей истории — большая историческая неудача. Так ли это?

Да. И так было не только в России, хотя это, конечно, малое утешение. В сущности, главная тема истории — борьба за достоинство человека. И почти всегда можно видеть, сразу или после тщательного анализа, попытки тех или иных сил: общест­венных, политических, отдельных личностей — использовать достоинство и свободу других людей как топливо для собственных благополучия, славы, успеха, удовольствия. Противостояние свободы и порабощения неизбежно в отношениях между государством и обществом. Как это можно объяснить?

Подавляющим большинством людей владеют эгоистические чувства, они хотят хорошо жить и ­предпочитают, чтобы другие отдавали им свои труд, энергию, свободу, талант. Возьмем, например, идею рабства в США. Протестанты, создававшие Соединенные Штаты, прекрасно знали ценность свободы. Когда первые 13 штатов добились независимости от Великобритании, замечательные слова «все люди рождаются свободными» были записаны в первых же хартиях и поправках к конституции и тем не менее до 1865 года никто не отменял рабства. Крепостное право в России было таким же и даже худшим рабством. Порабощать иного по культуре и крови человека плохо, но тут есть какая-то культурная дистанция, которая позволяет другого видеть как чужого, а в России это были такие же русские люди, которые говорили на том же языке и причащались из той же чаши в храме. И все же они были рабами, ­которых можно было убить (это было запрещено, но почти всегда сходило с рук), избить, сослать в Сибирь. Не говоря уже о присвоении труда и о полном ограблении и лишении всякой собственности. И это происходило повсюду. Борьба за свое жизненное пространство за счет жизненного пространства других — одно из самых трагических свойств человеческой природы, приравнивающее нас к животному миру. Оно непреодолимо?

Все трагические свойства человеческой природы преодолимы — но только огромным усилием воли. В США от постыдного рабства перешли к состоянию, когда ­президентом страны стал чернокожий, чья жена — потомок рабов. Это великая победа и один из самых больших триумфов человеческой нравственности. Американцы к этому шли постепенно, меняя законы, борясь с расизмом в южных штатах, выступая за совместное обучение в школах, совместные поездки в автобусах. Система американской пропаганды, в чем-то очень навязчивая, предписывающая, например, что в каждом фильме должен быть хотя бы один положительный чернокожий герой, принесла свои плоды. Отмена крепостного права привела в России к чему- нибудь подобному?

История России более трагична по многим причинам, в частности, потому, что рабами у нас были практически все крестьяне. В США в 1860 году рабы составляли ­абсолютное большинство населения только в двух штатах — Миссисипи и Южная Каролина, еще в пяти (Луизиана, Алабама, Джорджия, Флорида и Северная Каролина) их было 31—50%, а в остальных штатах — значительно меньше. У нас же рабами были фактически все крестьяне, то есть 90—96% населения. Даже государственные крестьяне не пользовались никакими правами и, значит, были несвободными людьми. А частновладельческих крестьян — рабов в чистом виде — при Екатерине было 56% населения, то есть больше половины. Невероятные цифры! Чтобы преобразовать такое количество бывших крепостных в свободных граждан, требуется много времени. Этого времени у нас не оказалось. В 1909 году Столыпин сказал, что России нужны 20 мирных лет, чтобы революции больше никогда не было. Через два года после этого его убили, а через пять лет началась Первая мировая война, которая погубила Россию. Россия упустила свой шанс на иное развитие?

В тот момент да. Это произошло, когда большая часть населения поддержала революцию, а затем не поддержала белое движение. Финальная точка была поставлена 22 октября 1922 года, когда последняя русская флотилия адмирала Старка отплыла в эвакуацию из Владивостока. Такой выбор русского народа очень быстро ему аукнулся. Когда закончилась Гражданская война и началась НЭП, крестьяне подумали: «Наконец свершилось то, о чем мы мечтали. Земля — наша, воля — наша, нам никто не мешает». Но это была иллюзия, и простые люди этого не понимали. Во-первых, земля была не их, ее национализировали первым декретом Советской власти 26 октября 1917 года; землю им дали в бессрочную аренду, а аренду всегда можно прекратить. Ее и прекратили во время коллективизации. Во-вторых, крестьяне вроде бы получили права, но не получили свобод, поэтому во время коллективизации у них эти права отобрали. Расплата за неправильный выбор была столь ужасной, что мне как историку, знающему массу судеб и контекстов, не понятно, как мы выжили и почему Россия еще существует. Уничтожение руками русских людей миллионов других русских людей, фактически полное разрушение личности у десятков миллионов граждан, которых отправляли в лагеря, на спецпоселения — все это должно было кончиться полной катастрофой. Но не кончилось. Русский народ оказался особенно стойким?

Не думаю, что это произошло из-за особых свойств русского народа. Просто оказалось, что выживаемость людей больше, чем можно предположить. Но ведь и потери были колоссальные. И главная из них — полное уничтожение культурной элиты и, как результат, одичание общества. Отдельные личности вроде Солженицына, академиков Лихачева и Сахарова сияют на общем сером фоне. Да, у нас немало достойных людей, но при этом полностью потеряна способность к самоорганизации, к коллективному действию, сопротивлению злу. Именно к коллективному — на индивидуальном уровне все это есть. А ведь до 1917 года у нас было широкое земское движение, прекрасное городское самоуправление, был совершенно нормальный, некриминальный, быстроразвивавшийся бизнес, была даже ответственная бюрократия. Русское общество смогло самоорганизоваться и на революцию, и на сопротивление большевизму. Белое движение — может быть, самый яркий пример русской самоорганизации, потому что никакой власти, кроме большевицкой, в то время не было. Что-то подобное сохранилось впоследствии только в русской эмиграции. Почему во время революции и гражданской войны большая часть населения России сделала неправильный выбор? К 1917 году большая часть общест­ва была неграмотной. А единственным средством массовой информации, если не считать проповеди священника, была газета. Те, кто не умел читать, были полностью отсечены от понимания общест­венной жизни. В такой ситуации вводить демократию практически невозможно, а если и возможно, то только в обществе со здоровой социальной структурой и здоровым сознанием. К сожалению, сознание нашего общества после двухвекового рабства здоровьем не отличалось. (Кстати, неграмотность тоже была связана с крепостным правом — она специально насаждалась, потому что грамотным рабом невозможно управлять.) Люди жили своими частными интересами, не связывая их с общенациональными проблемами. Они хотели лучшей участи и считали, что для этого им нужно получить больше земли. Как это сделать? Самый простой способ, который они видели, — отобрать землю у одних и передать другим. Естественно, люди культурные понимали, что это невозможно: нужна система выкупов, обязательств и т.д. Кроме того, чтобы лучше жить, крестьяне должны были научиться вести сельское хозяйство не экстенсивным, а интенсивным способом, понять, что с той же земли можно снимать гораздо больше урожая. То есть речь должна была идти об улучшении агрокультуры, а не только о расширении посевных площадей. Но неграмотные и малокультурные люди не могли это осознать. Конечно, среди крестьян были и культурные люди, но их было меньшинство, скажем, 15—20%: они включались в общественную жизнь, но не в революционную, а в эволюционную, примыкали, например, к кадетам и мирнообновленцам. А к остальным нашли подход радикальные партии, которые, в конце концов, их обманули. Помимо бескультурья и неграмотности я вижу еще одну причину. Это духовная необразованность народа. Нравственные ценности общества были разрушены крепостным правом: высшие вели себя по отношению к низшим как потребители, а не как заботливые старшие братья, поэтому им не верили, их ­ненавидели. Лишилась доверия и церковь: вместо того чтобы заботиться о слабых, бедных, бесправных, она поддерживала высшие сословия, а значит, оправдывала и крепостное рабство, и связанные с ним преступ­ления. Все это стало питательным полем для революции. В отсутствие положительных духовных авторитетов силу набрали деструктивные радикальные партии. Если родители думают только о своих удовольствиях, их дети, предоставленные улице, попадают под дурное влияние и могут развратиться или даже погибнуть. То же самое произошло со всей страной. На каких еще исторических перекрестках Россия выбирала неверный путь и к чему это привело?

Например, в середине XV века перед тогдашней московской Русью был выбор: или оставаться в системе византийского христианства и через это быть связанной со всем миром, или отделиться и объявить себя единственным и неповторимым культурным центром. Мы пошли по второму пути, объявили себя Третьим Римом. Народ поддержал этот выбор, а немногочисленные противники очень пострадали. В церковной сфере это событие известно как спор нестяжателей и иосифлян, но на самом деле это явление выходит за рамки церкви — оно было связано, в частности, с тем, что Московское царство покончило с другими государствами восточной Руси: с Новгородом, Тверью, позже с Псковом, Рязанью. Вместо того чтобы развиваться по немецкому образцу: иметь разные государства, сознававшие себя как одно культурное, а когда необходимо, и политическое целое, как Германия в XIX веке, — мы объединились в тоталитарную империю, огнем и мечом выжгли всякую различность насильно инкорпорированных в Московское княжество частей Руси и отсекли себя от всего мира. Даже в XVII—XVIII веках, ­присоединив Западную, так называемую Литовскую Русь, то есть нынешние Украину, Белоруссию и Литву, население которых до того пользовалось большими гражданскими, экономическими и политическими правами, чем в Московии, московские цари распространили на нее порядки московской несвободы. Я уверен, что, если бы объединение Руси пошло в XV веке через Новгород Великий, Тверь или Литву, это были бы более благоприятные жребии для будущей России. Эти центры русской жизни были несравненно более открыты внешним культурным влияниям более высоких и древних цивилизаций Европы — Константинополя, Рима, Германского мира и более терпимо относились к многообразию внутри себя. Полифония русской жизни в XV веке начинает замещаться одной назойливой нотой принудительного единства, самовластья, самопревозношения и национального величия «любой ценой». Одичание, деградация русского общества начались именно тогда — с объявления в 1448 году автокефалии, то есть церковной независимости от Вселенского (­Константинопольского) ­патриархата. Константинополь объявил нас еретиками, запретил с нами общаться, и более ста лет русская церковь и общество, которые тогда были практически единым целым, жили в абсолютной изоляции. И если на рубеже XIII—XIV веков мы по развитию шли вровень с другими периферийными обществами Европы, скажем скандинавским или польским, то уже в XVI веке мы от них страшно отставали. Потому что, в отличие от нас, они никогда не прерывали связей с основным культурным центром Европы — странами древней Римской империи. Со времен Александра Первого в России постоянно появляются проекты, предполагающие федерализацию страны и, следовательно, восстановление многообразия общества. Однако сегодняшнее сворачивание федерализма в России, его полная отмена на Украине и в Белоруссии — это попытка, может быть неосознанная, вернуться к привычной, но бесплодной унификации государственного пространства. История России напоминает плохо смазанную телегу, которая, скрипя, движется по разбитой дороге, безуспешно пытаясь выбраться из глубокой колеи. Повторяющаяся узурпация власти, авторитаризм и при этом вера народа в доброго царя-батюшку. Эта колея — наш крест?

Мы плохо знаем свою историю, и именно из-за этого возникает ощущение колеи. А ведь в нашей истории были разные страницы. В Москве было одно, в Твери, в Пскове, в Новгороде — другое. И мы могли пойти совершенно иными путями. В Твери, например, которую впоследствии уничтожил Иван Третий, было очень интересное соединение княжеской власти с демократическими институциями. В Новгороде была республика, и существовала она полтысячелетия. И в Новгороде, и в Пскове была развита частная собственность. И вера в доброго царя, и авторитаризм — явления не такие уж многовековые. Когда 4 ноября сделали национальным праздником, я обрадовался. Это очень удачная дата, и она никак не связана с поляками. Поляки — это был внешний раздражающий фактор, намного хуже были многочисленные собственные разбойники. Важно, что в то время общество смогло самоорганизоваться, не имея никакого центра власти, освободить Москву, покончить с внутренними распрями. И 4 ноября — символическая дата, когда закончились распри в московском ополчении. Вскоре, в феврале 1613 года, был проведен Собор и избрана новая династия. Власть, организованная гражданами, была парламентской: по наказу Собора царь должен был постоянно совещаться с выбранными от Земли людьми, и Соборы собирались каждый год. С этого времени Россия стала развиваться по другому пути — не без проблем, но стала. Развитие это, однако, прекратил Петр Первый, который захватил власть и закрыл нам окно в Европу. Он копировал внешние европейские формы, но абсолютно извратил внут­ренние, духовные формы, которые основывались на уважении к человеку, на соборных, парламентских методах организации власти, на знаменитом споре Локка и Гоббса, окончившимся победой Гоббса. Все это он уничтожил и построил тоталитарное государство, восточную деспотию, обряженную в европейский мундир. Он превратил Россию в страну рабов, лишенных имущества, в которой не было свободных людей, кроме самого Петра. Но после крепостного права и пет­ровских печальных реформ были великие реформы Александра ­Второго, и тогда общество вновь стало развиваться в правильном направлении. Да не успело. Страшная революция 1917 года была, по сути, реакционным ответом на эти реформы. Там освобождение общества — здесь его закрепощение, возрождение крепостного права в самом худшем виде, тотальное уничтожение прав частной собственности. Давайте считать это эксцессом, агонией не до конца исцеленного русского общества, которому не дали этих 20 мирных лет, о которых говорил Столыпин. То есть вот что мы видим: Новгород, Псков, Тверь — русские народоправства, если использовать термин XIX века; потом Московская авторитарная власть; потом освобож­дение от нее в результате Смуты и построение соборного русского общества XVII века; потом новый авторитаризм; потом освобождение от него Александром Вторым; потом большевицкий авторитаризм и, наконец, освобождение, которое может произойти сейчас. Я предлагаю поменять угол зрения, и тогда все будет не так страшно — мы оказываемся в другой колее. Бытует мнение, что национальные особенности, менталитет, характер не дают нам скинуть груз прошлого и двигаться дальше. Можете ли вы это оспорить?

Конечно. Говорят: русские ленивы. А почему тогда русские старообрядцы столь успешны в бизнесе, столь активны? В XVIII веке юридически они были такими же крепостными, как и остальные, но психологически они были свободны от основной православной церкви, той церкви, которая согласилась служить почти тоталитарному русскому государству XVIII века. И эта психологическая свобода от порабощенной православной церкви нового обряда сохранила внутреннюю независимость таких же, как и новообрядцы — по ­крови и происхождению — русских, московских людей. Сохранила даже в обстоятельствах рабства. Важно, что в старообрядцы шли не экономически, а идейно активные люди, те, кто готов был умереть за свою веру. И эти люди, которых на самом деле было не так уж мало — тайных старообрядцев, например, было больше половины населения той же Яро­славской губернии, — были активны во всем. А севернорусские народоправства — Новгород, Псков, Вятка?! А казачество, которое освоило Сибирь?! Это было бунтарское общество, которое состояло из людей, бежавших из крепости, из рабства, чтобы на периферии Европы, даже в Азии, стать свободными. Не случайно большевики люто ненавидели казачество и пытались его полностью уничтожить. А то, что Русь освободила себя в эпоху смутного времени, не подчинилась рабству?! А то, что во время Белого движения сотни тысяч людей пять лет боролись с большевиками?! Вы только вдумайтесь, это же были практически наши современники: в городах, откуда офицеры и гимназисты уходили в грязные или промерзшие окопы умирать за Россию, был современный уровень комфорта, уютное тепло семейной жизни — но все это они оставили добровольно ради спасения отечества! Разве это не огромный внутренний потенциал свободы?! Не огромная внутренняя ответственность?! Не потеряли ли мы этих людей? Потеряли. Значит, мы должны их вернуть. Первое, что сделали во всей Восточной Европе после краха коммунизма, — всем потомкам политических эмигрантов вернули гражданство и паспорта. Восстановление единства русского народа и русского гражданского общества — одна из ­важнейших задач ­современной России. И еще — ­восстановление института собст­венности по примеру Восточной Европы. У нас собственностью, приносящей доход, владеет, причем незаконно, маленькая группа людей. А ведь демократия строится только на диффузии собственности, то есть на широком ее распространении. Я убежден, что потомки людей, которые владели до революции любой формой собст­венности в городах и селах России, в основном, конечно, недвижимостью, так как все остальное погибло, должны получить на нее права. Кстати, последняя страна в Восточной Европе, которая ввела реституцию прав собственности, — это Сербия: закон о восстановлении собственнических прав был принят Скупщиной в сентябре 2011 года. То есть никогда не поздно. Если мы это сделаем, у нас произойдет укоренение общества в собственности, а через это — в гражданственности и, соответст­венно, в демократии. Как вы охарактеризуете современный этап развития России?

Сейчас мы стоим на грани нового эволюционного выбора — ­может быть, самого важного после 1917 года. Подчинимся ли мы постсоветской диктатуре или объединимся, создадим гражданское общество? Я оптимист и считаю, что раз Европа смогла преодолеть рабство и прийти к гуманизму, то и мы сможем. К тому же я вижу некоторые признаки вы­здоровления общества. В последние годы мы наконец отошли от шока, который испытали после падения советской власти. Это отражают, в частности, рост рождаемости и уменьшение количества самоубийств. Еще один важный признак внутреннего выздоровления — изменение отношения к детям, оставшимся без родителей. У нас их огромное количество. Ни в одном здоровом обществе родители от детей не ­отказываются, там нет беспризорных. В России до революции беспризорности тоже не было. То, что возникло после революции, — результат красного террора, гибели массы взрослых людей в Гражданской войне. Сейчас нет гражданской войны и никого массово не убивают, но беспризорных детей огромное количество, и общество их не адаптирует. Это тоже свидетельство глубочайшей болезни. Но обратите внимание — недавно общество всколыхнулось. Если раньше люди все знали, но предпочитали ничего не замечать, то сейчас, после принятия «антимагнитского закона», люди возмутились. Это, наконец, здоровая реакция. И выздоровление идет по многим линиям. Люди перестают верить власти, словам — то есть тому, чему все привыкли доверять еще с царских времен. И если власть продолжает жить по старинке, то молодежь, наиболее культурная часть общества, уже мыслит иначе и желает жить иначе — свободно, с чувством собственного достоинства, без раболепства перед высшими и хамства по отношению к низшим, желает сама распоряжаться своей жизнью и своей судьбой. То есть надежды на возрож­дение России вы связываете с молодым поколением?

Да, с поколением, сформировавшимся после падения тоталитарного режима. Главное для них — не увлечься эгоистическим потреблением, забыв о том, что даже собственный эгоизм не реализуется без общест­венных форм жизни, контроля над властью, над бизнесом и т.д. Я не призываю к альтруизму — альтруистов всегда очень мало, хотя какая-то толика альтруизма есть почти у каждого — но считаю, что разумный эгоизм предполагает общественное сотрудничество. А вот лагерный эгоизм — умри сегодня ты, а завтра я и будем все выживать в одиночку, — навязанный бандитско-лагерной советской жизнью, я надеюсь, изживается. Вы сказали, что мы не знаем историю. Объясните, почему это опасно.

В истории, как в человеческой жизни, важно видеть взаимосвязь событий, понимать, что у всего есть своя причина. Если человек курит, он может заболеть. Если он это понимает, он бросит курить и проживет дольше, если нет — возможно, умрет от рака легких или инфаркта. Отличие взрослого от ребенка в том, что он умеет рефлектировать над своей жизнью, над своими поступками, понимать, за что он страдает и в чем причина его успехов. У нас с этим очень плохо.

История должна быть ориентирована на человека, потому что знание ошибок и, наоборот, правильных выборов людей в прошлом помогает сделать верный выбор в будущем. История показывает, чего стоит неправильный выбор. Ведь как соблазнительно поработить весь народ, а самому жить припеваючи, как жили русские помещики до 1861 года. А потом этих помещиков ­порубали в 1917-м и даже в 1905 году или выгнали за границу, и большинство из них влачило там жалкое существование. Вот расплата. И умный человек подумает сейчас: стоит ли? Если формировать новое крепостное право — уже не на людях, а на природных богатствах, то добром это опять не кончится. Поэтому знание истории помогает понять, что ничего не заканчивается просто так. Что добро воздается добром, а зло — злом, что ошибки умножают ошибки, а правильные выборы компенсируют огрехи прошлого. В этом главный смысл знания истории.