Ангелы на продажу: как коммунисты-богоборцы создали
рынок икон

«Есть "Троица" Рублева, следовательно, есть Бог» — эти слова Павла Флоренского любят вспоминать противники хранения икон в музеях. Для них это не материально-художественная ценность, которой требуется определенная температура и влажность, а «моленный образ», которому место в храме. Всем памятны громкие скандалы последних лет, когда православный бизнесмен Шмаков сначала отжал (назовем вещи своими именами) у Русского музея Торопецкую Божью матерь XII века и поместил ее фактически в свою домовую церковь, а затем нацелился на главный шедевр — «Ангел Златые Власы». В современной России обладание шедеврами знаменует собой двойную власть: духовную и финансово-политическую.

Святыней икона была всегда, но как культурная и материальная ценность она начала осознаваться лишь после Октябрьской революции. Парадокс: с одной стороны, воинствующее безбожие и уничтожение церкви как института, а с другой — утверждение церковного искусства как национального музейного достояния. О том, почему так получилось и какие из этого проистекали культурные и финансовые последствия, рассказывается в книге российского историка, профессора Университета Южной Каролины Елены Осокиной «Небесная голубизна ангельских одежд».

Церковь не разрешала изучать икону как артефакт, а при советской власти с нее впервые стало возможно смывать верхний слой. Начинаются систематические расчистки икон, хранившихся в церквях и монастырях, — и Андрей Рублев, Феофан Грек, редчайшие лики домонгольского периода перестают быть мифом и становятся реальностью. «Революция пробудила от столетнего сна великие образы прошлого», — не без пафоса говорил один из первых исследователей русской иконы, расстрелянный в 1937 году хранитель отдела религиозного быта Государствен-ного исторического музея Александр Анисимов. За предметами церковного быта началась настоящая охота. Для начала перед большевиками стояла задача централизовать сокровища. Больше всего это напоминало продразверстку, причем забирали не только из церквей, домов и усадеб, но и из провинциальных музеев. Хранитель Вологодского музея Иван Васильевич Федышин умолял свою сотрудницу спрятать наиболее ценные иконы в темный угол под лестницу и ни в коем случае не показывать комиссии из Главнауки, «которая вот-вот нагрянет и непременно утащит».

За консолидацией сокровищ в одних руках последовал следующий этап — формирование экспортного фонда икон. Страна Советов занялась индустриализацией при пустой казне и в условиях мирового финансового кризиса 1929 года, когда цены на сырье — главную статью экспорта — катастрофически упали. Шедевры древнерусской живописи должны были принести валюту, которой остро не хватало. Дело было за малым: сформировать рынок и доказать миру, что неведомая ему доселе русская икона — это достойное вложение. И тут огромную роль сыграл Игорь Эммануилович Грабарь, не только замечательный художник, реставратор и искусствовед, но и хитрый делец, переговорщик с железной хваткой. Именно он пропагандировал древнерусское искусство на Западе, преследуя двоякую цель: с одной стороны, как знаток и профессионал он искренне хотел, чтобы чудо русской иконописи стало мировым культурным достоянием. А с другой — этот человек кипел профессиональным азартом арт-дилера, который хотел выручить побольше.

Для этого необходимо было грамотно позиционировать русскую икону на Западе, и Грабарь вместе с руководством «Антиквариата» (так называлась специально созданная организация, обладавшая монопольным правом отбора произведений искусства для продажи их за рубеж) с энтузиазмом приступил к делу. План был таков: сначала запретить любые продажи русского искусства, чтобы пробудить интерес, а затем организовать ударное выставочное турне, которое привлечет музейщиков, ученых и элиту. В ходе выставок предполагались лекции, продажа каталога и даже демонстрация расчистки икон для публики. Продавать прямо с выставок категорически не рекомендовалось, более того, многие предметы были представлены в специально созданных копиях. В спешке продав малое, можно было потерять гораздо больше.

Бенефис русской иконы на Западе прошел с оглушительным успехом. В Лондонском музее «Виктория и Альберт» ее посмотрели 30 тыс. человек (по тем временам очень много), а продажа каталога превзошла все ожидания.

В Берлине, Кёльне, Гамбурге на выставки приходило до 800 человек в день, экскурсии чередовались со зваными ужинами в честь организаторов и визитами первых лиц, сыпались приглашения в другие города: Париж, Прагу, Лейпциг, Дрезден, Бонн. Из Кёльна Грабарь писал жене, как знаменитый немецкий искусствовед Пауль Клемен приехал смотреть на иконы из другого города, несмотря на запрет врачей: «Черт с ними, подохну, да увижу».

Но самые большие надежды советские продавцы связывали с музейным рынком США.

И, как оказалось, совершенно напрасно. В Америке даже были предприняты попыт­­ки продавать вещи прямо с выставки, но в период Великой депрессии свободных денег на экзотическое искусство не нашлось. Когда же представители СССР вышли на 93-летнего Рокфеллера, тот заявил, что никаких дел иметь с ними не будет, потому что аморально покупать вещи, которые «десятки, а то и сотни лет принадлежали почетным гражданам России».

Итак, удалась ли кампания по реализации русского сокровища? Первые покупатели появились, однако до масштабов, о которых мечтало советское руководство, было далеко. По словам Осокиной, главное и бесспорное коммерческое значение первой советской иконной выставки состояло в том, что она достойно показала миру новый антикварный товар. Пройдет полстолетия, и в 1980 году на аукционе Christie’s коллекция авиапромышленника Джорджа Ханна будет продана за сенсационные по тем временам $3 млн, из которых $2,8 млн придется на продажу икон. Но в краткосрочной перспективе выставка 1929––1932 годов, какой бы длительной и впечатляющей она ни была, оказалась скорее финансовым провалом.

И это счастье. Страшно подумать, чего лишилась бы страна, если бы на русскую икону возник такой же ажиотажный спрос, как на работы западно-европейских мастеров. Советское правительство не остановилось бы ни перед чем — достаточно вспомнить, как в 1930––1931 году американскому министру финансов Эндрю Меллону продали, сняв со стены в Эрмитаже, «Благовещение» Ван Эйка, «Мадонну Альба» Рафаэля, «Распятие» Перуджино, а еще Тициана, Боттичелли, Пуссена — в общей сложности 21 шедевр на сумму в $7 млн. Подчеркнуто особый путь советской державы не мешал продавать все, за что рынок платил твердой валютой.