Александр Аузан: «Сможет ли Россия выйти
из ловушки?»

Последнее время ученые все чаще высказывают мысль о связи экономики и культуры. Если исходить из этого положения, реформы, направленные на построение инновационной экономики, не принесут плодов, если в них не будет заложен «культурный» аспект. В этом убежден декан экономического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, член Экономического совета при Президенте РФ и Правительственной комиссии по проведению административной реформы Александр Аузан.

Когда и почему идея о том, что экономическое развитие обусловлено социокультурными факторами, получила распространение в России?

Больше 25 лет мы пытались что-то изменить в стране. Сначала казалось: нужно поменять власть, отпустить вожжи — и все устроится. Но ожидания не оправдались. Выяснилось, что рынок сам собой ничего не выстраивает, если нет институтов. Тогда задумались: как сделать хорошие институты? Можно, например, их импортировать — посмотреть, где они хорошо работают, и перевести на язык российского законодательства. Но оказалось, что импортированные институты не только плохо приживаются, но и могут менять свою природу. Мы долго боролись за принятие закона о банкротстве, а потом стали бороться за его пересмотр, потому что прекрасно работающий инструмент санации экономики в наших условиях стал способом рейдерских захватов. И возникла мысль: может, все дело в почве, на которую ложатся эти институты, — то есть в культуре?

Значит, это достаточно новая идея?

О том, что культура определяет пути развития страны, говорят уже лет 200. Но в нынешней постановке проблемы есть своя специфика. Во-первых, благодаря современным методикам подсчета мы научились соотносить макроэкономическую динамику с изменением ценностей и поведенческих установок людей. Во-вторых, в отличие от консерваторов прошлого, мы уже не утверждаем, что культура определяет самобытный путь народа. Сейчас считается, что она влияет на развитие страны, как климат, пространство и т. д., но никак не определяет его.

Культура — явление историческое. Это отражение погасших звезд — институтов, которые существовали в прошлом. Такую идею высказал основоположник институциональной экономики Торстейн Веблен. Он говорил, что институты, с которыми мы сталкиваемся сегодня, — проявление либо дикости, либо варварства: условия давно прошли, а привычка к определенным нормам поведения осталась. Например, профессии адвоката и финансиста популярны больше других, поскольку они связаны с агрессией, захватом — нормами прошлых, варварских времен.

Можно ли выделить социокультурные факторы, способствующие и, наоборот, препятствующие развитию инновационной экономики?

Инновационную экономику удается построить далеко не всем странам — даже развитым. Чтобы понять, обусловлено ли это культурой, ученые изучили 60 государств. Оказалось, что существуют два фактора, подталкивающих инновационную экономику, и два — тормозящих ее. Первые — это индивидуализм и долгосрочная ориентация, взгляд в будущее. Индивидуализм надо понимать как готовность действовать на свой страх и риск, ничего ни с кем не согласовывая, брать на себя ответственность. Как сказал писатель Даниил Гранин, в России можно сделать очень многое, если не спрашивать разрешения.

Долгосрочная ориентация — способность планировать что-то на длительный срок, иногда превышающий отдельную человеческую жизнь. Хотя это свойство культуры, оно весьма подвижно. Например, китайцы не всегда мыслили «вдолгую» — в эпоху Мао Цзэдуна главным лозунгом было «10 лет упорного труда — 10 тысяч лет процветания». То есть счастье должно было наступить через 10 лет.

Тормозящие факторы — высокая дистанция власти и высокая степень избегания неопределенности. Дистанция власти тесно связана с неготовностью договариваться друг с другом и поэтому с уверенностью, что власть все решит сама и без нас. Высокое избегание неопределенности — это боязнь открыть дверь, представление о том, что любая перемена может быть только к худшему. «Не надо менять этого человека — пусть он нам не симпатичен, но после него может быть ужасно». «Не надо менять этот курс — иначе такое может начаться!». «Не надо менять эту систему — все может рухнуть». В математике это называется принцип максимина — когда выбирается не лучшее из лучшего, а лучшее из худшего, меньшее из зол, минимизируется ущерб. Это главная болезнь России, которая блокирует возможность выбора между разными вариантами и движение в будущее. Проблемы не только с инновационной экономикой, но и с малым и средним бизнесом во многом вызваны этими двумя факторами.

Есть ли в России благоприятные факторы?

Почти нет. Судя по опросам, у нас нет долгосрочной ориентации и взгляда в далекое будущее; у нас высокая дистанция власти: люди считают, что нельзя ничего поменять во власти или без участия власти. С индивидуализмом тоже не все понятно: в этом плане мы очень пестрая страна. Некоторые исследования показывают, что русские — радикальные, конфликтные индивидуалисты. Но в основном это относится к образованным жителям больших городов, в частности, тем, кто уехал работать на Запад. В остальном же картина в общем неблагоприятная.

Значит ли это, что нам стоит отказаться от мечты об инновационной экономике?

Реальная картина гораздо сложнее той, которую я только что нарисовал. В 2011 году эксперты Института национальных проектов и санкт-петербургского Центра независимых социологических исследований составили портрет российского инноватора на основе опросов наших соотечественников, работающих в инновационном секторе в России, Германии и США. Выяснилось, что у этих людей есть недостатки, которые одновременно можно считать достоинствами, — например, универсализм, готовность браться за любые дела и решать все вопросы. Да, это затрудняет специализацию и кооперацию, зато такой человек ко всему готов и к профессии относится как к призванию, миссии, а не как к методу заработка. Он способен на креативную деятельность и в коротком порыве мобилизуется и отлично работает — зато не любит задумываться об отдаленном будущем. Он хороший стартапер, однако редко делает карьеру в больших инновационных компаниях: он рождает идею, но быстро теряет интерес к ее внедрению и загорается чем-то новым. Его креативность иногда брызжет так, что ее невозможно превратить во что-нибудь индустриальное и технологическое.

Основываясь на этих характеристиках, можно начать движение в сторону инновационной экономики. Нам стоит делать ставку на уникальные продукты (а все инновационные продукты уникальны), на малые серии, опытные производства, креативные индустрии, и не стоит — на массовое производство, основанное на соблюдении стандартов и инструкций. В креативных отраслях мы и сейчас конкурентоспособны: наши режиссеры, в том числе мультипликаторы, получают призы высшего мирового класса. Нам нужно не промышленный Голливуд копировать (потому что это деятельность на основе стандарта и массового потока), а поддерживать, например, анимацию, в которой мы давно впереди планеты всей. Надо использовать свои способности в области программных продуктов и разного рода игр. Игрушки — это серьезно. Есть надежда, что опора на креативность — не маргинальное направление, как порой кажется сейчас, а признак будущего. Я не утверждаю, что это однозначно возможно, но давайте попробуем этот путь просчитать!

Отпечатки старых институтов в современной культуре

В начале XIX века в Перу и Чили отменили «миту» — существовавшую со времен инков систему принудительного труда, в том числе на рудниках. Прошло более 200 лет. Сегодня, как показывают исследования, те районы, где действовала мита, живут значительно хуже и отличаются от тех, где она не действовала, по уровню образования, преступности, экстремизма, по отношению к труду и т. д.

В 1915 году в Российской империи отменили черту оседлости иудеев, с 1791 проходившую по территории современных России, Украины, Белоруссии, Литвы и Молдовы. Согласно исследованиям, в пределах черты оседлости сформировалась антирыночная культура — до сих пор население этих районов демонстрирует отрицательное отношение к рынку, демократии, большую объединенность своих против чужих, а также менее активно участвует в предпринимательской деятельности.

В 1861 году в России отменили крепостной строй, в 1917-м — самодержавие (монархию), которые существовали в стране веками. В СССР власть генсеков порази­тельным образом напоминала самодержавие, а колхоз — систему государственного крепостничества времен Петра I. После 1991—1993 годов страна быстро двинулась к созданию суперпрезидентской республики, также сильно напоминающей самодержавную Россию.

Успех инновационной экономики во многом определяет научная база. Можно ли сказать, что культура влияет также и на склонность людей к тем или иным видам научной деятельности?

Да, это касается и наук. В этой области точкой опоры также следует взять то, в чем нам способствует культура. У нас есть направления научной специализации, из которых можно сделать мировые центры. Например, у нас крепкая математическая школа (они, как ни странно, хорошо растут в странах с высокой дистанцией власти — во Франции, в Германии, России). А вот школы права и экономики здесь вряд ли будут иметь большую силу. Из этого я делаю вывод, что нам нужно комбинировать экономические разработки с естественно-научными, и тогда мы окажемся школой мирового значения.

Можно ли корректировать социокультурные установки, тормозящие развитие экономики?

Я бы сформулировал этот вопрос иначе: может ли Россия преодолеть эффект колеи и выйти из ловушки?

О какой ловушке идет речь?

Я уже говорил, что некоторые институты, умершие лет 200 назад, оставляют свои отпечатки — входят в культуру, в привычки, в воспитание, в ценности. Это мешает нам двигаться вперед, тянет в прошлое: в определенных ситуациях легче вернуться к старому институту, чем пытаться вырваться из замкнутого круга.

Среди факторов, которые все время сбрасывают Россию в прежнюю колею, я бы ­выделил уже упомянутые короткий горизонт, избегание неопределенности и конфликтный индивидуализм, который тесно связан с недоговороспособностью и отсутствием доверия. Если у вас короткий горизонт, то вы не станете вкладываться в здравоохранение и образование, поскольку отдачу вы получите не раньше, чем через 10 лет. Если вы хотите изменить путь страны, но при этом боитесь будущего, то получится как у М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Они сидели… и все думали, как бы свое убыточное хозяйство сделать прибыльным, ничего в оном не меняя». Не случайно П. А. Столыпин говорил: «В России за 10 лет меняется все, за 200 лет — ничего».

Так можно ли выбраться из этой колеи?

Да, но это непросто. Пока это удалось только пяти странам и административным районам — Японии, Южной Корее, Гонконгу, Тайваню и Сингапуру. Остальные государства, стремящиеся к значимости в мире, к высоким экономическим показателям и т. д., из-за действия сил гравитации, то есть остаточных явлений неправильных институтов, совершают неудачные старты. Нельзя сказать, что у них не бывает рывков, — бывают, но потом они вновь ударяются в потолок и съезжают назад.

Любопытно, что страны, которые лидировали в XV—XVI веках: современные Италия, Китай, Турция, Польша и т. д. — в какой-то момент утратили свои позиции. С ними что-то произошло, и к XIX веку в лидерах оказались совсем не они, а Англия, Франция, отчасти Германия. Китай, который раньше производил 30—40% мирового валового продукта, оказался неконкурентоспособным и потерпел поражение в опиумных войнах середины XIX века. Никто не ожидал, что огромная великая империя до такой степени трухлява.

Что случилось с этими странами, доподлинно не известно. Может быть, развилка связана с черной смертью — чумой, которая истребила половину населения Европы и, как следствие, существенно повысила ценность отдельного человека. Могли произойти какие-то культурные повороты, что в одних странах вызвало к жизни новые институты, а в других — так называемое «второе издание крепостничества». Тот же Китай, осмотрев окружающий мир во время великих морских экспедиций XV века (они были большего масштаба, чем португальские, испанские, английские, в них участвовало в среднем 20—30 тысяч человек) и дойдя до Восточной Африки, принял морской запрет, сжег свои огромные корабли и закрылся для мира. Он не нашел нигде ничего интересного и решил, что с варварами не стоит иметь дела, так как от них может исходить только плохое. И в Китае — в то время самой развитой стране мира — остановилось развитие. Это была плата за изоляцию.

За счет чего пяти странам удалось пре­одолеть эффект колеи?

Каждая из них выработала свою формулу, которая состоит из двух частей: во-первых, они применяли успешный опыт Запада, во-вторых, опирались на что-то свое. В любой культуре есть элементы, тормозящие развитие, и элементы, которые можно использовать для движения вперед. Главное — найти способ применения. Консерваторы, подчеркивая значимость культуры, говорят, что новое — это хорошо забытое старое. Я предлагаю другую формулировку: новое — это неожиданное использование старого. Южные корейцы, например, использовали свои огромные кланы, которые в принципе вредны для капиталистической экономики, как основу для построения чеболей — финансово-промышленных групп. И у них, вопреки прогнозам, все получилось: люди доверяют друг другу, понимают, как устроена иерархия, у них низкие трансакционные издержки. Samsung, бросающий вызов компании Apple, вырос из клана.

И все-таки — можно ли менять культурные установки, препятствующие экономическому развитию? Если да, то каким образом?

Можно, но очень аккуратно — и при этом одновременно проводя реформы, опираясь на культурные факторы, которые способствуют развитию инновационной экономики.

Существуют разные механизмы коррекции культуры. На модернизацию сильно влияет искусство: книги, фильмы. Но, с моей точки зрения, самый действенный механизм — образование: из всех институтов, производящих человеческий капитал, этот обладает наибольшей эффективностью и влияет на большее количество разнообразных сфер жизни. Например, выяснилось, что здоровье населения зависит во вторую очередь от состояния системы здравоохранения и в первую — от состояния системы образования. Один год дополнительного образования дает примерно пять лет ожидаемой жизни. Благодаря образованию люди меняют поведение. Известно, что ценности, поведенческие установки формируются в 18—25 лет, то есть довольно поздно — в период так называемой ранней взрослости. Это время университетов, а не школ. Поэтому глядя на студентов, можно увидеть, как выглядит будущее.

Насколько быстро меняется культура? Когда можно ожидать эффекта от коррекции культурных ограничителей?

Это длительный процесс. До появления значимых изменений должно пройти 20 лет, до полноценных перемен — 40 лет. Такие сроки показывает крупнейший естественный эксперимент современности — падение Берлинской стены. Мы видим, как единые эффективные институты Федеративной республики Германия действуют на Востоке и на Западе, как медленно меняются ценностные и поведенческие установки людей — не в старших поколениях, а в младших, потому что они продолжают воспроизводиться. За прошедшие 25 лет различия стали менее заметными, но не исчезли полностью. Нужно еще лет 15—20, чтобы это произошло. Но этим нужно целенаправленно заниматься — иначе перемены могут занять 200, 300, а то и 500 лет.

Повторюсь: коррекция культурных ограничителей — дело очень тонкое. Ломать что-то в фундаментальных основаниях опасно. Можно запустить волну, которая в случае неудачи накроет наших правнуков. Это всегда надо иметь в виду.

Каковы ваши рекомендации: что нужно делать уже сейчас, чтобы приблизить реформы?

Нужно понять, что никакой 5—7-летней программы эффективных реформ быть не может. Реформы, конечно, надо начинать, но в рамках длинной программы трансформации. Если мы рассчитываем на культурный сдвиг и использование культурных факторов, нужно мыслить периодами 20—40 лет. Следует убедить страну оперировать длинными сроками — как Дэн Сяопин в свое время убедил китайцев. Сказать: «через два-три поколения мы достигнем вот этого». Но чего «этого»? Необходимо понять, чего хочет страна, выбрать цель, к которой мы будем двигаться. В качестве такой цели я предлагаю «страну умных людей». Хотя есть и другие варианты: например, «военная супердержава» или «огромная страна с освоенным пространственным потенциалом». Для многих это тоже привлекательные цели. Они друг друга, кстати, полностью не исключают. Но идти в три стороны сразу нельзя — нужно четко наметить основное направление.